неё на край дивана, долго смотрел на неё, курящую, вздыхающую, трясущуюся, мою, мою!.. Обхватил ладонями её голые холодные ступни, растирал их, гладил икры, попытался её обнять, но она пресекла: «Ну хватит, Лёшь, мне не до этого — у меня каждая клеточка болит, а ты меня теребишь».
Я отступил, не зная, что делать, оставалось только смотреть на неё. А она ещё долго сидела, обхватив руками голову, раскачиваясь, шумно выпуская дым и причитая: «Блять, что же делать? Как же теперь быть-то? Всё, пиздец вообще…» — я как будто смотрел со стороны на себя! — какое невыразимое отчаяние! — сердце моё сжалось от боли и жалости и захотелось помочь ей, всё сделать для неё. Я сказал, что я здесь, с ней, и сделаю всё, чтобы чем-нибудь помочь. Она сказала, что это хорошо, что я здесь — ей надо перекумариться и несколько дней кто-то должен побыть с нею — иначе она сойдёт с ума.
Мы пошли на кухню пить чай, но никакого чаю не было, она всё мялась и теребилась, расхаживая вокруг меня, курила и причитала, сужая круги…
— Лё-ша, у тебя есть четыреста рублей? —
— Наконец-то решилась нарушить мои!
— Чего?
— Да так. Ты же сама говорила, что если человек хоть один раз, то ты, то тебе…
— Ну ты же писатель, тебе же это надо…
— Надо же! — «надо»! Скажи ещё «немножечко»… В мозге мгновенно свершилась вся адская калькуляция: если не это, то тогда…
— Четыреста, говоришь?
Деньги на еду, на всякую фигню — это уже по-любому. Если я останусь, она всё равно выпросит деньги — вернее, я всё равно ей дам. Если нет — она мне не даст, весь вечер и всю ночь будет стонать и нервничать, а назавтра всё начнётся с нуля — хоть бы одна ночь, но моя!
— Лучше семьсот, Лёшь — возьмём половиночку, героин хороший, тебе понравится… и чтоб не пришлось два раза потом ездить.
Она всю жизнь ширяется, это её жизнь, и как я могу как-то понимать её, если не знаю, что творится у неё внутри — даже на химическом уровне!
— Ладно, только побыстрей, — я нащупал в кармане пятихатку и две сотки и выпростал их на стол.
— Я думала, ты будешь ломаться, а ты… — ухмыльнулась она.
— Тилько не вздумай, доченька ти моя гарна, кружить там да прясть, поняла меня? — я схватил её протянутую за деньгами руку, вперив острый взгляд исподлобья в её повеселевшие больные глазки.
— Ну Лёшь, — даже погладила меня по затылку.
Про себя, конечно, ничего не придумал подумать оригинальнее, чем «мне это не грозит». Ещё почему-то подумал, что как раз к файв-о’клок-ти она и вернётся. Хотел пока позвонить Инне, но ведь ещё рано. Встал на колени в зале — «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» хоть не перед телевизором — перед пустой стеной над диваном — почему-то было совсем несмешно…
Наконец-то возвращается, довольная. Не разуваясь, не раздеваясь на кухню — за ложку и к газу! Вот это твой баян, познакомьтесь. Садится, зажав ногой кисть, вся мучась и потея, вгоняет себе в вену на кулачке. Откидывается, пытаясь закурить — я ей прикуриваю. Ну, думаю, сделай паузу — без двух ведь пять — так нет, она вскакивает, просит закатать рукав, и неумолимо надвигается — оживший мутноватый взор, сигарета в зубах, шприц в руках… Я говорю, что у меня колет сердце и болит левая рука. Не мог же я сказать, что боюсь — «Сейчас всё пройдёт», — говорит она, принимая мою оголённую, вытянутую руку, потирая и постукивая пальцами её на сгибе… и в тот момент, когда стрелки встретились, мою кожу пронзила игла… Поршень вдавил в меня — совсем немного, немножечко и уть-уть мутноватой водички, да смешанной ещё с завитками, чуть не сгустками моей собственной сопротивляющейся кровушки — рраз — и ничего… ещё несколько секунд/тиков-скоков стрелки/раз-два-три — и как будто большой поршень выдавил всю мою кровь, грязную и старую, и меня, всего меня, изливаясь сверху, из мозга, заполняет новая, младенчески- свежая, детски-игривая, божественно-совершенная… Впрочем, подумал я, чуть не смеясь от непонятного прилива радости и лёгкости, держа кожу на ранке, они же на пять минут вперёд… или назад?!
— Ну как? — спрашивает она лукаво, чуть не подмигивая.
…Пустая стена над диваном — интересно, что сюда она в мае повесит (освещая уже
— Как первый стакан водки натощак — даже круче. И всё прошло — даже душа! Я чувствую циркуляцию крови, чувствую соки души!
— Покури.
Я закуриваю, непроизвольно откидываясь на стуле назад — прямо как она. Начинаю втыкать — незаметно забываться, почти засыпать, забывая курить и стряхивать пепел. Блять, сколько раз я наблюдал за ней в таком состоянии — серьёзное выражение лица, засыпает, не реагирует — думал, ей плохо, а ей оказывается настолько охуительно, что в лом даже улыбаться и говорить! А тут ещё какой-то пидор лезет с какой-то хуйнёй — типа с любовью, плотскою и грязной!.. Абсурдно чего-то хотеть, когда есть героин.
— Ну как?
— Давай ещё.
Она крутилась у зеркала, примеряя мою обновку — снятую для процедуры куртку.
— Это на потом, назавтра.
Оказывается, дорогие, всё так просто: рай на земле существует, хотя он, видимо, от лукаваго — вкусив от древа сего (мака, а не яблыка), начнёшь на Бга роптать, то есть страдать, поскольку перечеркнул надежду на рай обетованный… Если же его, т. е. бога, нет, то и тогда законы биологии не дадут себя опровергнуть. Это, как вы поняли, душа и разум, а есть ещё само сома, которое за весьма скромную плату приносит себя в жертву — чтоб душа и разум на мгновенье отдохнули…
— Какой хуй завтра — давай!
Тут же она обнаружила в кармане пачку. Ровно двенадцать штук, сказала она. Для меня это звучало как приговор. Я поспешил заверить её, что деньги не мои, но уже за только что заявленной мною дозой пришлось кое-что выдернуть.
Впечатления меня переполняли, но единственное что я написал: «heroin — ya, poesia — no!» и понял, что поэтическое моё творчество (и мышление) на этом закончилось.
— Теперь, — сказал я ей многозначительно, — я понимаю, почему ты ничего не пишешь.
Она не поняла, о чём речь.
— Всё, что хотелось описать, чувствуешь непосредственно.
— Бред, — сказала она, и это и был, конечно, бред, но с виршеслагательством было действительно покончено.
12 числа я подумал, что всё, хватит. Надо срочно сваливать, иначе… Осталась последняя зелёная бумажка (то есть считай, 300 р. от неё), есть я тоже пять дней ничего не ел, кроме того, сегодня в пять часов в б-ке меня будут награждать Международной Отметиной имени отца русского футуризма Д. Бурлюка, и главное — туда должна прийти Инна.
Не скрою, что хотелось в основном одного — именно этого и продления именно такого нашего совместного прожитья. Наконец-то, со злой иронией думал я, нашли на чём обосновать отношения — общие интересы, взаимопонимание — всё налицо! Была даже мыслишка съездить забрать оставшиеся деньги и поступить с ними точно так же, но это уж совсем.
Она вызвала своего знакомого таксиста, съездила, мы изрядно подкрепились, и я безаппеляционно объявил, что должен уехать по делам. Она сказала, что сейчас как раз поедет в банк получать перевод, и всё будет (хотя наверняка именно поэтому меня не так сильно удерживала). Они довезли меня почти до библиотеки.
Я всё-ещё чувствовал себя великолепно. Бирюков, поприветствовав меня, попросил, чтобы я вёл себя прилично и как-нибудь заменял бы чем-нибудь особо непристойные слова. Все были тут и весьма чем-то
