Уильям Дж. Шеперд
Шахматные фигуры
Невинней Томова никого не было. Думается, что именно это обстоятельство и вызвало переполох, бросило (пусть всего лишь на миг) вызов самому ходу истории и в итоге повлекло за собой смерть Томова. Но сам Томов, какую бы роль он ни играл, живой или мертвый, не столь уж и важен для нас, поскольку был он из плоти и крови. Наши же герои — из дерева; искусно вырезанные, с беспредельным старанием расписанные. Каждый из них — дитя многих месяцев и сомнений, мучительных терзаний и неустанных поисков. А создал их Томов.
После долгого рабочего дня на шерстяной фабрике в Рыбинске, где он имел дело с кубовыми красителями, для Томова было радостью спешить домой к верстаку у раковины и в уединении проводить вечера с гладким теплым деревом. На это ушел целый год, но оно стоило того. Тем более если есть возможность — как она ни мала — одержать победу на конкурсе и быть премированным поездкой в Москву, где вас ждут священные места, рукопожатия сильных мира сего и, разумеется, добавочные купоны на продукты. Можно даже увидеть товарища Сталина, а то и, по возвращении, обнаружить, что для вас приготовлено местечко получше.
Поэтому Томов прежде всего взялся за учебу. Он стал ходить в библиотеку и, как говорится, от корки до корки просмотрел там сотню, а быть может и тысячу книг. Даже те, что стояли на задних полках и напоминали бомбу с часовым механизмом, были пролистаны им страница за страницей. И как раз-то здесь Томов обнаружил то, что искал. Королеву, само одеяние которой поведало ему о ее вероломстве и плотских утехах. (Глядя на роскошные и изысканные одежды этой дамы, Томов ощутил приступ дурноты.) Церковника, помпезного, напыщенного, такого же распутного как и королева Корля… Ах, вот что было нужно Томову. Зачем напрягать заляпанные краской пальцы и делать наброски? Томов и так будет помнить все до единой порочные черты до тех пор, пока они не найдут свое отражение в твердом дубе.
После библиотеки настала очередь тех самых вечеров, о которых говорилось ранее. Маленькие фигуры, поскольку они давались легче, Томов сделал первыми: восемь закованных в цепи рабов и восемь сильных, размахивающих серпами товарищей (подобных им он видел в колхозе). С каждой законченной фигуркой руки Томова быстро набирались опыта для резьбы новой, получавшейся еще лучше, еще совершенней, чем предыдущая.
Затем он вырезал две ладьи[1], рушащимися башнями символизирующие упадок своего существования. От них Томов, чуть ли не с содроганием, перешел к воссозданию точных крошечных копий нового жилого многоквартирного дома, только что воздвигнутого в Рыбинске для правоверных Народной Республики. Следующими были кони. Их оказалось легче продумать и спланировать, нежели вырезать. Хуже всего выходили изнеженные, слабые, скучные. Но гнев Томова вызывали даже два широкогрудых русских генерала. Когда он вырезал их, то ощущал привкус грязи со снегом во рту, заставлявший ныть незаживающую рану в бедре. И стыд, который якобы должен был бы испытывать солдат Красной Армии при воспоминании об этом подвиге, переживался с трудом.
Та же заковыка вышла с двумя толстыми слонами, ибо память Томова сохранила, как он, держа маму за руку, прошествовал по длинному мозаичному проходу в церкви, чтобы поцеловать перстень на руке у доброго и нежного дяденьки. Но все услышанное и прочитанное Томовым впоследствии помогло ему создать глаза-бусинки, тучные лоснящиеся щеки и подбородки. Хотя пришлось изрядно попотеть, прежде чем удалось убрать нежелательную усмешку с лиц обоих, Со вздохом облегчения он поставил эти фигуры рядом с остальными и принялся за комиссаров. Когда и с ними было покончено, настала очередь «королевских особ». Вырезая оттороченную мехом горностая фигуру и коронованный золотом череп капиталистического короля, он руководствовался лишь хорошо усвоенными представлениями. При создании же пышущих здоровьем крестьянских парня и девушки в царских регалиях, ориентиром Томову служили идеалы, столь дорогие сердцу каждого русского. Теперь оставалась только одна задача, доставившая Томову величайшее удовольствие. Не было ничего сколько-нибудь личного, ничего такого, что помешало бы ему в работе над распутной королевой…
До начала конкурса оставался всего месяц, и Томов проводил каждый вечер, раскрашивая украденной с фабрики краской фигуры, дабы придать им окончательное жизнеподобие. И вот он уже аккуратно упаковал их и отправил в Министерство культуры в Москву. Не нашлось даже времени попросить Столовкина заскочить и сыграть в шахматы. Томов сожалел об этом, особенно впоследствии (если только можно назвать сожалением ту растерянность, которую пришлось испытать Томову в последние минуты своей жизни). Ах, если бы они со Столовкиным сыграли хоть одну партию!.. Тогда, возможно, Томов задумался бы и не отправил свой экспонат, свою гордость, на конкурс. Однако времени не было.
Смирился Томов и с тем фактом, что шахматы ему не вернут, что никто уже не увидит работу рук его законченной. Никто, кроме одного нищего, постучавшего в дверь Томова. В ожидании подаяния он повертел в руках слона, безусловно восхищаясь мастерством резьбы. Жест, сделанный попрошайкой, возвращающего фигуру на место, показался Томов у странным. Он напомнил ему о знамении, которое, бывало, благословляя, совершал священник в те далекие времена, когда в Рыбинске еще был священник. Ну что ж, хорошо хоть нищий увидел и оценил шахматные фигуры Томова. Все-таки лучше, чем если бы этого нищего вовсе не было.
Из-за бюрократических проволочек решения обычно откладывались на несколько месяцев, победители оставались неизвестными; однако даже в это, казалось бы, сонное время над Томовым чуть ли не сразу же нависла опасность.
Досьева, второго человека в Министерстве культуры в Москве, сразу же поразили мастерство, тщательность исполнения и необычные цвета экспоната, зарегистрированного под номером К-2726. Он положил коробку вместе с другими, между картиной одного ленинградского мальчика и мостом, сделанным из палок и веток, и сразу же в голове Досьева полуоформилась одна мыслишка — если в соответствующее время Андреевич окажется у себя, то они могли бы вернуться в кабинет вечером и сыграть этими интересными фигурами. В шахматах Андреевич был идеальным партнером, побить его было сравнительно легко, однако порой он умудрялся создавать трудное положение на доске. То-то и хорошо, считал Досьев: тебе бросают вызов, но одновременно ты знаешь почти наверняка, что победа достанется тебе. Он усмехнулся представляя, как Андреевич станет манипулировать своими королем и королевой, когда он, Досьев, игрок классом повыше, безжалостно и неумолимо будет вести дело к мату, двигая свои народные фигуры. Это уже будет идеологическая, а не просто личная победа.
Пришел вечер, а с ним и Андреевич. Полюбовавшись отделкой фигур и поколебавшись относительно того, что он будет представлять врага, Андреевич все же согласился играть капиталистическими фигурами. То, что он выиграл, особой тревоги не вызвало. Из двадцати с лишним партий, которые они прежде сыграли, он побеждал Досьева раза два, не больше. Кроме того, Досьев потом вспомнил, что он в тот вечер испытывал непонятную сонливость. И поэтому Досьев ощутил настоятельную необходимость сыграть с Андреевичем теми же самыми фигурами еще раз.
При второй встрече в кабинете Андреевич настаивал на своем праве играть крестьянскими фигурами. Досьев, однако, убедил его сыграть прежними, подчеркнув, что его (Досьева) победа не только уравняет счет между ними, но и восстановит справедливость между фигурами.
Досьев не признался Андреевичу, что испытывает из-за всего этого какую-то напряженность. Именно она, посчитал впоследствии Досьев, и явилась причиной того, что Андреевич выиграл снова.
Третью встречу Досьев устроил иначе. Он украдкой унес шахматную доску с фигурами домой, чтобы можно было сыграть утром в выходной день. Теперь уж сонливость или усталость, наступающие в конце рабочего дня, не скажутся на его игре. К тому же Досьев улегся на покой рано и хорошо выспался. На этот раз вопрос о том, какими фигурами играть, не стоял перед Андреевичем. Дважды выиграв разухабисто мерзкими членами королевской семьи, он был только рад играть ими снова. Собственно говоря, расставляя закованные в цепи пешки, толстых слонов, рушащиеся ладьи, слабаков-коней, распутную королеву и короля, походившего на живые мощи, Андреевич, бросив взгляд на Досьева, ощутил непривычное для себя чувство уверенности. Он выиграл и в третий раз. Да еще как выиграл, со множеством оставшихся фигур, а Досьев был вконец разбит и беспомощен. Однако, глянув на Досьева, Андреевич решил не смеяться вслух, как ему
