Трио трубачей приложило к губам свои золотистые инструменты и выдало славный залп.
— Вацлав, — выдохнул император, — спаси меня от всей этой шушеры. Я сейчас слишком слаб.
Тем не менее люди входили в спальню один за другим. Императорские пекари и бакалейщики, целая толпа кондитеров, ювелиры, художник Шпрангер, автор «Венеры и Адониса» и «Марса и Венеры», а также Хофнагель, ученый, во всех подробностях изучивший природу и воспроизводство жуков и бабочек. Еще Оттавио Страда, антиквар, а с ним не кто иная, как его дочурка, любовница Рудольфа. Из-под ее поспешно наброшенного халатика выпячивалось чрево — Анна Мария была на сносях.
— Ах, Руди, Руди, — сладко пропищала Анна Мария. — Что ты с собой сделал?
И водрузила на императора свои объемистые телеса, что едва не достигла успеха там, где не справилась бритва.
— Анна Мария, я собираюсь пожить еще хотя бы денек, любовь моя, мой соловей, моя кошечка. Дай мне дышать, возлюбленная моя драгоценная, звездочка моя ненаглядная.
Вацлаву и еще двум слугам пришлось поднять звездочку.
Вездесущий кастрат Пуччи — некогда красивый мальчик, а теперь пухлое существо неясного пола, похожее на нахохленного голубя, — тоже был тут. А затем Рудольф узрел гостей, которых уж точно никто не звал. Евреев. В императорскую опочивальню явился не только придворный еврей Майзель, перед которым Рудольф во многих отношениях был в долгу (настолько во многих, что ему решительно не хотелось лишний раз об этом вспоминать), но также дряхлый пражский раввин, рослый рабби Ливо, облаченный в халат с поясом и непременным желтым кружком. «Н-да, — подумал император, — эта птица, похоже, не поленилась долететь сюда из самого Юденштадта».
— Проклятье! — заорал Рудольф. — Когда этот чертов Петака нужен, никогда его под рукой не оказывается!
Двое пажей как раз взяли Петаку на привязь и вывели подышать свежим воздухом.
— Что все это значит? — осведомился Рудольф. — Почему вы все здесь?
— Они слышали…
— Что они слышали?
— Что вы занедужили, — ответил Вацлав. — И теперь опасаются за ваше здоровье.
Окинув толпу презрительным взглядом, император пробормотал:
— Опасаются за мое здоровье?! Невероятно!
Тем не менее он сел в постели поровнее. Вацлав поправил простыни. Розенберг водрузил Рудольфу на голову императорскую корону. И снова последовал залп золотистых труб.
— А теперь послушайте вот что, — начал император голосом сильным и суровым.
По толпе разнеслось хриплое шиканье.
— Ложная весть, неизвестный источник. Не притворяйтесь, будто что-то знаете. Жизнь суть путешествие, в которое посылает нас Господь, и мудрость Его бесконечна. Звезды сияют в небе, а все, что кажется здесь неладным, в свете истины приходит в самый что ни на есть превосходный порядок. Что вверху, то и внизу, а что внизу, то и вверху. Поставьте зеркало перед вашими собственными грехами. Вот вам мои слова.
— Они не понимают, чего вы от них ждете, ваше величество, — отважился заметить Вацлав.
Розенберг опять дал знак трубачам. Прозвучал новый залп. И императорская опочивальня погрузилась в тишину.
— Валите домой к вашим стахолюдинам! — вдруг рявкнул император. — А если кто-то шепнет хоть словечко о каком-либо недуге, брякнет хоть что-то дурное о том, что видел в замке… Хоть словечко, которое змеей пролезет в ушко этого нечестивого честолюбца — моего младшего братца, который рвется к славе и короне… генерала и эрцгерцога Матияша, который так бездарно ведет войну с турками и тайком сговаривается с протестантскими князьками… Да-да, если до нашего врага Матияша дойдет хотя бы намек, если ему хотя бы ветерок из Праги донесет до границ наших южных земель… Да-да, тогда берегись, вероломный лжец и предатель, ибо найду тебя, где и как бы ты ни укрылся, и впереди у тебя будет только отделение головы от туловища… а посему учтите, хорошенько уразумейте, император достойно сражается!
После этого бессвязного словоизвержения Рудольф сунул Розенбергу свою корону, натянул на голову одеяло и съежился в плотный комочек. Гости недоуменно переглядывались. И все думали об одном. Этот человек безумен. Определенно безумен. Охвачен беспредельной меланхолией. Если он боится за свой трон, если не хочет, чтобы его алчный брат Матияш ему наследовал, — почему он до сих пор с ним не разделался? Тем не менее, Рудольф был их императором, а они — в том числе и главный палач — его верными подданными. Поэтому, один за другим, церемонно откланиваясь, они начали пятиться за дверь.
— Что, уже ушли? — спросил император. Приглушенный покрывалами голос был едва слышен.
— Да, ваше величество. Можете вылезать.
Рудольф выглянул из-под одеяла и увидел, что Вацлав навис над кроватью, а Киракос по-прежнему сидит рядом. В тени стояли несколько словенских стражников. Петака, уже вернувшийся с прогулки, теперь облизывал лапы, а Сергей удобно расположился в углу у камина, грея пальцы ног. Розенберг исчез. Если забыть про гобелены, большая комната теперь напоминала пещеру.
— Киракос, ты спас мне жизнь… — голос Рудольфа теперь был слаб как у малого ребенка.
— К вашим услугам, ваше величество.
Киракосу, как главному лекарю, было предоставлено право свободно перемещаться по всему замку. С черными глазами, которые сверкали из-под тяжелых бровей, он походил на египтянина. Киракос не носил ни камзола, ни чулок, а вместо этого одевался в шерстяные мантии с подобранной вокруг головы тканью. Впечатление усиливали длинные волосы и чисто выбритое лицо. Киракос был немолод. Никто не знал, как он добрался до Праги, где сделался доверенным лицом при дворе, и где он выучился навыкам своего ремесла, и все же его таланты были выше всяких похвал. Киракос принимал роды у императорской любовницы — такие тяжелые, что все повивальные бабки оставили надежду, тогдашний астролог был выгнан взашей, и уже послали за гробовщиком. Посредством точно отмеренных доз ртути армянский врач излечил разбушевавшийся при дворе сифилис (тогда и пошла поговорка, что после одной ночи с Венерой приходится целую жизнь жить с Меркурием). Киракос не чурался работы лекарей-цирюльников, что надо вправлял, что надо зашивал и даже боролся с мелкими вредителями, авторитетно заявляя, что чуму разносят именно блохи, разъезжающие на спинах черных крыс. По его настоянию в замок привезли кошек, которым было позволено свободно бродить повсюду, врываться куда угодно, порой тем самым безмерно раздражая Петаку.
— Ну и вечерок, — проворчал император, сбрасывая с себя верхнее покрывало. Сработанное из шкурок рыжих лисиц, пришитых нос к носу, оно рябило и поблескивало.
— Вечерок… — эхом отозвался Киракос. Лекарь горько сожалел о том, что его оторвали от шахматной партии.
— Да, ваше величество, вечерок, — Вацлав устало переминался с ноги на ногу.
— Да стой ты спокойно, Вацлав, бога ради. А то я сейчас сам тебя растрясу.
Кисть, за которую император держал своего камердинера, все еще ныла, словно в ручных кандалах. Можно сказать, так дело и было. Не попытайся император покончить с собой, его верный слуга сейчас уже направлялся бы к себе домой — в комнату с земляными полами в высоком деревянном доме на холме над монастырем на Слованех, неподалеку от скотного рынка.
— Что теперь, Киракос? — спросил император.
— Теперь усните, ваше величество, — ответил Киракос и подумал: «Чем раньше, тем лучше».
При слове «усните» Вацлав благодарно занял свой пост у подножия кровати, принимая форму моллюска-кораблика, чтобы не сталкиваться с императорскими ногами. Ибо, раз уж он сегодня не мог увидеться со своей женой и пятилетним сынишкой по имени Иржи, самым лучшим было поспать на службе.
— Я не могу уснуть, — театрально простонал император. — И больше никогда не смогу.
— Ну-ну, что вы, ваше величество, можно ли так говорить?
— Я ничего не могу поделать, — император капризно надул нижнюю губу.
— Тогда расскажите мне, что с вами случилось, — Киракос с горечью вздохнул. Сегодня ночью ему
