над ним как горный лев, готовый к прыжку. Когда же они наконец остановились, Карел взял кувшин с пивом и принялся тыкать пальцем в черное небо:
— Смотрите, вон Кит, вон Феникс, вон Журавль, вон Козел, вон Орел, а вон Бык и Баран.
Как ни старалась Рохель увидеть плавающих в небе животных, разглядеть ей удалось только плотное черное полотно с множеством крошечных игольных проколов, показывающих свет по ту сторону полотна. Или, может статься, крошечные частички света были островками вроде острова Кампа на реке Влтаве, куда женщины, что жили у мельницы, приносили свое белье для стирки и отбелки?
— Слушай меня хорошенько, Рохель. После долгого, тяжкого путешествия мы с твоей матерью добрались наконец до Праги…
Теперь Рохель — замужняя женщина, живет в собственном доме, ее бабушку уже два месяца как похоронили, а ее мать давным-давно умерла. Но она легко могла представить их себе живыми, поместить их туда, в ту самую комнату с земляными полами.
— Когда твоей матери подошло время рожать, мы послали за Перл, женой рабби Ливо.
Перл, на самом деле персона очень занятая, низенькая и согбенная, шустрая как хорек, с очками на кончике носа, зацепленными за уши металлическими крючками, никогда не появлялась на людях без синей полотняной косынки, плотно обтягивающей ее маленькую голову, и чистого передника на поясе.
— Перл я позвала, потому что роды были тяжелые.
Жену раввина, повивальную бабку для женщин Юденштадта, запросто можно было представить себе щупающей простыни на кровати, внимательно вглядывающейся в таз с водой, трогающей ладонью стол на предмет пыли. Ибо Перл терпеть не могла грязи у себя в доме и даже смастерила специальную щетку для обметания пыли из перьев черного петуха. Щетку эту она привязала к короткой палке и то и дело размахивала ею как скипетром, предотвращая тем самым любое вторжение беспорядка. Ее акушерский саквояж содержал в себе множество чистых тряпиц и шариков сушеного губчатого мха, а также мешочки с розмарином и тимьяном, чернобыльником, полынью и шалфеем. В глубинах саквояжа также лежали большие острые ножницы, подозрительно длинные щипцы, плотно закупоренная склянка «живой воды», а по-простому крепкой сливовицы, немного корня валерианы и давленой, слежавшейся маковой пульпы.
Свеча уже оплыла, слабый огонек поплевался, дрогнул, а затем погас в лужице воска. Бабушка Рохели с чувством исполненного долга встала, чтобы умыть руки, помолиться и наконец-то отойти ко сну. Ее внучка была подготовлена к жизни взрослой женщины, ей было рассказано все, что ей требовалось знать, выдано достаточно указаний — на данный момент. Однако Рохель, которой поначалу хотелось, чтобы бабушка как можно скорее умолкла и дальше не продолжала, теперь хотела знать: сумел ли раввин горящей деревни спасти свиток Торы, унося его, точно ребенка, от греха подальше, оставляя позади опаленную землю и едкий пепел, вовремя перебраться в безопасное место, покинув средоточие ненависти и огня? А ее мать — как и когда она умерла? От чумы, оспы, дизентерии, укуса бешеного пса?
Восемнадцатилетней Рохели, бодрствующей на брачном ложе, казалось, будто она слышит реку, как мелкие волны бьются о берег, и глухое цоканье копыт, пока кони идут через мост к замку. Снег опускался на землю нежно, как лепестки, весной опадающие с фруктовых деревьев. Еще ей казалось, будто она слышит негромкие звуки, доносящиеся из дома раввина, — одна из его дочерей вставала, чтобы позаботиться о ребенке, кто-то метался в постели. Бабушка никогда не рассказывала Рохели, кем был ее отец, как умерла ее мама, и купала ли ее мама в голубом тазу с теплой водой, как Рохель с таким удовольствием себе представляла, а также гуляли ли они по мосту под ярким предвечерним солнцем. Мать ее звали по-еврейски «Шава», или Ева, от слова «шай», что означало «жизнь». Однако в памяти Рохели не было никакого намека на дату кончины матери или на ярцайт, что отмечают через год после смерти. Был день ее смерти теплым и солнечным или холодным, когда снег облеплял стены, а сосульки свисали с крыш?
Тринадцатилетняя Рохель, сидя в темной комнате своей бабушки, взяла из лужицы в свече теплый воск и принялась лепить из него разных зверушек — кошку, рыбку, двух овечек. Тогда она уже понимала, что звезды собираются лишь в очертания животных и никаких настоящих животных в небе нет. Что фигурки, выходящие из окошек астрономических часов, на самом деле христианские апостолы, что стеклянные окна в костеле девы Марии перед Тыном — вовсе не печальные глаза призрака (хотя осторожность ей там все же соблюдать не мешало). Что император, обитающий в замке на Градчанском холме — не просто надменный и капризный человек, а правитель Священной Римской Империи, которому следует повиноваться, и что Карел, тот симпатичный старьевщик, потерял свои ноги с великой болью. А главное, что все девочки ее возраста уже просватаны, но ни одна семья не хочет, чтобы их сын вышел замуж за нее, Рохель.
В комнате ее бабушки все же было одно окно, его можно было открыть, и в теплые дни Рохель видела листву дерева за стенами Юденштадта. Там, на ветвях, сидели птицы. Рохель представляла себе, что это жаворонки, птицы радости, соловьи, павлины и даже (почему бы и нет?) фениксы, что возрождались из пепла и жили вечно.
По реке плавали утки, головки селезней были оперены зеленым, ярким как изумруд. Рохель представляла себе, какими бывают изумруды, потому что знала самоцветы по нитям для вышивки. Нити бывали изумрудно-зеленые, сапфирово-синие, янтарно-желтые. Лебедино-белые — как снег. Ее бабушка была старой, как Моше[25] и медленной как сироп, стекающий с черпака. А мул Освальд был сладок как мед.
В восемнадцать лет, наконец-то мужняя жена, держа в ловко порхающих пальцах серебряную иглу, Рохель сможет делать наряды столь роскошные, что за них будут платить высокие цены. А Зеев, ее супруг, — добрый, славный человек с большой сапожной иглой, более грубым материалом, более сильными руками, — будет обувать людей, которым весь день приходится топать по дороге. Вместе они сумеют заработать себе на жизнь, нарожают детей, Рохель станет матерью и обретет почет среди женщин. Она будет Зееву хорошей женой — так она обещала Ха-шему.
Городской глашатай прокричал:
— Двенадцать, и все спокойно!
А Рохель тихо повторила благодарственную молитву:
— Благословен Ты, Создатель Вселенной. Ты сохранил в нас жизнь, поддержал нас и позволил нам благополучно достичь сего часа.
4
Император как раз собирался рассказать своему доверенному лекарю, как все вышло и почему он все-таки решил остаться в живых, но тут раздалось шарканье ног и голоса в коридоре. Затем бургграф Праги, быстрый как змея, проскользнул в императорские покои, временно превращенные в лазарет, а за ним — целая свита советников. Все они носили меха, отметил Рудольф. Ближе всех к императору, чуть покачиваясь на высоченных каблуках, которыми были снабжены его туфли, оказался глава гильдии мясников. «Йезус Мария, — удивился Рудольф, — неужели мясник решил, что его сюда звали?» Суматоха в коридоре продолжалась, на сей раз ее устроили монахи и монахини. Несомненно, шпионы в соборе святого Вита славно постарались, распространяя новости среди святош всех мастей. А кто известил гильдии столяров и плотников? Рудольфу очень хотелось бы это знать. Может быть, они собрались изготовить императору гроб? Ясно дело, прибыл сюда и толстяк Тихо Браге с серебряным носом, который держится на физиономии зацепленными за уши шнурками, заменяя настоящий, утраченный. А к придворному астроному прицепились этот дьявольский карлик Йепп и это пугало огородное Кеплер, который и в лучшие-то времена выглядел озабоченным, а сейчас и вовсе напустил на себя похоронный вид. Как пить дать — тревожится, что станет с его положением придворного математика и астронома, если император вдруг отправится к праотцам. И все эти гости — ввалились, как ряженые на Святки, разодетые в пух и прах. Все эти казначеи и бургграфы… пусть они теперь кланяются и, точно холопы, скребут пол. А вместе с ними главный распорядитель, императорский конюший и камерный оркестр, который вдруг грянул «Recercada Doulce Memoir» Диего Ортиса.
— Стоп-стоп. Помилосердствуйте!
— Император повелел прекратить, — объявил Розенберг, верховный бургграф.
