Вышеградского замка. И вот однажды его заметил сам император. Это случилось в праздник святого Варфоломея. Симпатичный, с хорошо очерченным подбородком, медно-красными волосами, аккуратный и расторопный, Вацлав помогал подавать на стол.
— Подойди-ка сюда, — сказал ему император со своего места на высоком помосте. Стол его был отделен от остальных, там стояли золотые тарелки, стеклянный кубок и лежал кусок мягкой ткани, именуемый салфеткой, которым вытирали губы. Кроме того, на императорском столе находился новый прибор — вилка. Правда, кое-кто заявлял, что пользоваться таким прибором — кощунство, ибо зачем тогда Бог наградил нас пальцами?
Вацлав до смерти перепугался, однако, отвесив низкий поклон, приблизился к императору.
— Вот что, молодой человек. Ответь мне на такой вопрос. Кем тебе приходится единственный ребенок единственной дочери тещи твоего отца?
— Я сам, сир.
— Король, любитель шахмат, решает отдать свой трон тому сыну, который сможет ответить на такой вопрос: «Если я отдам тебе трон, ты должен будешь провести ровно половину оставшихся тебе дней за игрой в шахматы. Сколько это будет дней?»
— Он должен будет играть через день, пока не умрет, ваше величество.
— Этого малого, — распорядился Рудольф, — перевести из кухонь прямиком в императорскую опочивальню.
— Но, сир, пажи императорской опочивальни должны быть дворянами.
— Чепуха! Мне нравится этот парнишка. Он будет служить лично мне.
7
В Юденштадте есть лишь один сад — сад мертвых. Еврейские могилы громоздятся одна на другую, но им все равно тесно, поэтому они кренятся и заваливаются, точно кривые зубы в крошечном ротике. Чтобы выразить горе и уважение, вместо цветов на каменные плиты бросают мелкую гальку. Таков обычай, которому много тысяч лет, и появился он еще в те годы, когда евреям пришлось сорок лет блуждать по пустыне. На большинстве могил, помимо имен, а также дат рождения и смерти по еврейскому календарю, высечен маленький значок, который указывает на род занятий покойника, или слова «ха-иша ха-цнуа», в переводе — «добродетельная женщина». Хотя в течение многих лет до императора Рудольфа это было запрещено, многие жители гетто занимались ремеслами. Вот надгробие портного: на камне высечены ножницы. На могиле у лекаря — пинцет, аптекаря — пестик и ступка. А вот кувшин: значит, здесь лежит кто-то из колена Леви.
И первое, и второе имя рабби Йегуды-Лейба Ливо бен Бецалеля означает «лев». Лев Иуда. Раввин был крупным мужчиной, а его дом, если не брать в расчет жилище мэра Майзеля — самым лучшим в Юденштадте. Дом был двухэтажным, и в нем, помимо самого рабби и его жены Перл, жили три их дочери, две из них — замужние. Полы в доме рабби были деревянные, не земляные, летом их посыпали цветами и приятно пахнущими травами, а зимой — чистой соломой. Входная дверь вела в коридор, тот выходил во внутренний двор, по бокам от которого располагались кухня и гостиная. На втором этаже находились спальни и кабинет раввина, окно которого выходило на стены Юденштадта.
У бабушки Рохели была всего одна комната с единственным столом, стулом, сработанным из половинки бочки, и табуреткой для Рохели. На очаге стоял котел, всегда полный горячей воды, и сковорода с длинной ручкой. В доме рабби над очагом был укреплен специальный зонт, под зонтом были расставлены каменные сиденья, а перед ним тянулась длинная скамья, чтобы все могли сидеть у огня. В гостиной стояли комоды с выдвижными ящичками, несколько складных стульев, которые легко можно было двигать туда- сюда, стул с подлокотниками и мягким сиденьем для раввина, а также другие стулья, новомодные — с тростниковыми сиденьями, высокими спинками. В окна их дома были вставлены небольшие кругляшки стекол, а створки этих окон можно было открывать. На кухне красовались целые ряды медных горшков, оловянных сосудов для питья, железных подсвечников. Картину довершала менора[31] чистого серебра.
Находясь на улице, Рохель ясно чувствовала осуждение окружающих, а в доме рабби это чувство становилось особенно тяжким. Разумеется, исходило это осуждение не со стороны самого рабби Ливо — человека милого, доброго и праведного. И не со стороны его жены Перл, обычно суетливой и нервной, но никоим образом не склонной к подлости или недоброжелательству. Оно исходило от его дочерей — Лии, Мириам и Зельды. Еще ребенком, чтобы совсем не потеряться в их присутствии, Рохель без конца твердила про себя: «У меня есть бабуля, у меня есть шитье, у меня есть птички за окном, у меня есть милый мул Освальд, у меня есть хала на Шаббат, а порой — кринка теплого молока, которое Карел привозит из деревни». Однажды она отведала ругелу — пирожок, сделанный из мягкого масляного теста с медом, ореховой крошкой и изюмом внутри. Есть ли в целом мире что-то вкуснее?
Через два дня после свадьбы, считая себя важной персоной среди прочих, Рохель вместе со своим мужем уверенно пересекла кладбище и направилась к дому раввина. Без колебаний она села на стул, ближайший к кухонному очагу, улыбнулась всем окружающим и взяла себе на колени малышку Фейгеле, младшую дочурку старшей дочери рабби Ливо. У Фейгеле были огненные кудряшки, серые глазки, и она не просто топала спотыкающейся походкой малого ребенка, а бегала, каталась, прыгала, скакала и даже плясала. «В один прекрасный день, — сказала себе Рохель, приглаживая непослушные шелковые завитки, — у меня тоже будет прелестная маленькая дочурка». Свои волосы Рохель по такому случаю заплела в две косы, завязала оба кончика яркими голубыми нитями и, конечно, надела головной платок.
— Прошу прощения, дамы, — сказал Зеев, — но я вас покину. Зайду к мяснику.
— Хорошо, муж мой.
Рохели нравилось произносить эти слова. Муж мой. Мой муж. Моя кухня. Тем утром Зеев обсуждал с ней приправу к славному куску грудинки для трапезы в Шаббат. Хотя сама Рохель мяса не ела, она внимательно слушала. Да, она поставит грудинку на всю ночь вымачиваться в уксусе с лавровым листом, затем обсыплет тимьяном и солью, утыкает зубчиками чеснока и станет медленно обжаривать, постоянно вращая вертел и в то же самое время не забывая о шитье. Рохель уже прибрала их маленькую комнатушку, выстроила кухонную утварь аккуратными рядами, а перед тем отдраила горшки песком и поташом так, что они засияли в неярком зимнем свете точно фамильные драгоценности.
— Сними свой головной убор, деточка, — произнесла Перл, едва Зеев закрыл за собой дверь.
Рохель взглянула на Перл, затем на Лию. В руках у Зельды, младшей из дочерей, она заметила большие ножницы.
— Нет, — сказала Рохель, снимая Фейгеле с коленей и кладя ладони за голову.
— Веди себя прилично, Рохель.
— Пожалуйста, не стригите мне волосы. Я все время покрываю голову, каждый день. Мои волосы вовсе незачем стричь — их просто не видно.
— Их видно, Рохель.
— Никто их не видит.
— Их видно, Рохель, и не только людям.
Рохель зарыдала. Волосы были тем единственным в ее наружности, что нравилось ей самой. Действительно, немногие люди имели волосы столь необычного золотого цвета, но это была дарованная ей собственность. Каждый вечер бабушка с нежностью и любовью расчесывала и укладывала — с такой же заботой Рохель расчесывала гриву Освальда.
— Прошу вас, фрау Ливо, оставьте мне хоть что-нибудь мое.
Дети, играя на полу, посматривали на них. Малышка Фейгеле подбежала и снова устроилась у Рохели на коленях.
— Убери ребенка с колен, — приказала Перл.
— Я хочу оставить себе волосы, фрау Ливо.
— А зачем тебе волосы? — поинтересовалась старшая дочь, Лия. — Ты замужем, мы евреи.
— Где ты, по-твоему, живешь? — спросила средняя дочь, Мириам. — В замке?
