защититься от мух. Они таскали воду из реки или колодцев, подвесив на коромысло два ведра, и их тощие плечи чудом не ломались под тяжестью. Они собирали хворост в огромные вязанки и таскали его на спине. Или пасли овец.
Но в этом квартале за воротами дети, должно быть, ходили в школу. Ибо из большого здания, перед которым стоял Вацлав, доносился стройный хор юных голосов. «Барух ата Адонай»… какой-то странный язык, которого Вацлав не понимал. Но затем он услышал еще один тоненький голосок. Голосок напевал «Майне либхен», немецкую колыбельную, и звучал откуда-то из-за толстых стен, окружающих квартал. Выглянув в задние ворота, Вацлав увидел под раскидистым деревом маленькую девочку лет восьми-девяти. Глаза ее были словно ягоды терновника, а волосы — желтыми, как начинка для пирогов, которые его матушка готовила из заморского фрукта под названием лимон. Девочка сооружала город из глины, кукол из прутиков, а поскольку Вацлав побывал во множестве мест, где она не бывала, он решил ей кое-что посоветовать. В императорских кухнях полно печей, рассказал девочке Вацлав, пока они вместе прокапывали канаву к реке Влтаве от холма, на котором высились зубчатые стены, окружавшие замок. В Вышеградском замке есть кладбище — это была тоже очень ценная информация. Вацлав сам соорудил кресты из соломинок и выстроил их рядами. «Чтобы они могли попасть на небеса», — пояснил он.
— Рохель, где ты, что ты там делаешь?
В воротах показалась старая женщина с усталым лицом. Старушка была совсем сморщенной, у нее, как у Матти, дряхлой бабушки Вацлава, тряслись руки.
— Кто это? — она взглянула на Вацлава, затем уставилась на сделанные им соломенные крестики. — Что это я перед собой вижу?
— Бабуля, это чтобы мертвые люди могли попасть на небеса, — объяснила Рохель.
Старая женщина приложила руку к груди и снова потрясение и испуганно поглядела на Вацлава.
— Кто ты такой? Что тебе у нас нужно? Иди отсюда. Иди домой, — она замахала на него руками, словно отгоняя надоедливую муху. — Тебе нельзя сюда приходить, слышишь? Больше никогда не приходи, тебе здесь делать нечего.
Она схватила Рохель за руку, резко подняла ее с земли, но прежде чем девочку утащили за стены Юденштадта, она успела оглянуться и заговорщицки подмигнуть Вацлаву.
Вот так, за спиной ее бабушки, они с Рохелью играли — целыми днями, все лето напролет. А ранним утром Вацлав оставлял для нее всякие подарки, пряча их в дыру в стене, где недоставало кирпичей. Яблочко. Ломтик мягкого хлеба. Мешочек жареных каштанов. Помимо еды, Вацлаву удавалось раздобывать клочки шелка и тесьмы, крошечные перья, хлопковую набивку, пуговки и петельки, блестки и клей, кусочки дерева и осколки фаянсовой посуды, гладкие камешки — все, что могло понадобиться для строительства. Мало-помалу замок Рохели, прежде составлявший лишь одну из частей глиняного городка, сделался главным сооружением и благодаря инструкциям Вацлава превратился в почти точную копию настоящего. Там были императорские покои, кунсткамера, конюшни, львиная клетка, зоопарк, сады цветочные и фруктовые, внутренние дворы, Золотая улочка, где работали алхимики. Куклы из прутиков тоже представляли собой копии членов королевской семьи — самого императора, его дамы Анны Марии, а также всех их незаконнорожденных детей, включая дона Юлия Цезаря. Скверный мальчик, он приходил на императорскую кухню варить живых лягушек, связывал хвосты кошкам и мучил самого Вацлава — награждал его тычками под ребра, выкручивал ему руки, после чего они ужасно болели, и со всей силы пинал его по икрам.
Рохель сделала дону Юлию Цезарю глаза из крошечных яблочных семечек, нос картошкой из красной яблочной кожуры, рот с опущенными уголками из тонкого стебелька и уши из черного бархата — большие, как у летучей мыши. Для грубых и жестких волос зловредного дона Вацлав раздобыл обрезки конского хвоста, и они так торчали из круглой головы Юлия Цезаря, словно того до смерти напугало некое жуткое видение. Вдобавок туловище, а также руки и ноги куклы, похожие на сосиски, набили сосновыми иголками, которые кололи ее изнутри. Порой Вацлав душил игрушечного негодяя или хватал его за ногу, раскручивал и ударял о дерево. Рохель, в порядке содействия, туго завязывала узел на плаще дона, перетягивая ему шею. «Простите, простите, пожалуйста», — умолял за него Вацлав. Или Рохель всаживала костяную иглу Юлию Цезарю в живот, пригвождая его к мягкой земле у основания дерева. Однажды они подпалили ему пятки свечой, принесенной Рохелью из дома. Дети завороженно смотрели, как горящие пальцы куклы загибаются кверху. В пылу усердия они наверняка сожгли бы куклу дотла, если бы Вацлав, испугавшись, что огонь перекинется на дерево, стену и все дома Юденштадта, не поспешил облить своего врага водой. Очень жаль, дон Юлий, но ужина у тебя сегодня не будет. На горшок и в кровать, дон Юлий, а утром — тридцать розог. Играть на улицу, дон Юлий, ты сегодня не пойдешь. А ну-ка дай сюда руку, дон Юлий, поверь, мне от этого бывает куда больней, чем тебе. Однажды Вацлав даже сказал: «Ты должен умереть, дон Юлий. Я хочу отрезать тебе голову и насадить ее на кол за городскими воротами».
Восьмилетняя Рохель не очень понимала, что это значит. Да, ее мать умерла. Малышка ходила на похороны, а потом узнала, что значит сидеть семь дней шивы. Более того: поскольку евреям запрещалось даже после смерти покидать стены Юденштадта, живым приходилось существовать в тесном соседстве с теми, кто уже лежал под землей. Но Рохели никогда не доводилось видеть, как голову насаживают на кол. Она никогда не видела вытащенного из реки утопленника. Она даже не видела подвешенную к шесту свинью со вспоротым брюхом, откуда вываливались все внутренности, или труп оленя с остекленевшими глазами, кровоточащий на плечах у охотника.
— Убийство — грех, — сказал Вацлав, понимая, что его воображаемые пытки дона Юлия Цезаря, незаконнорожденного и беспутного сына императора, зашли слишком далеко. — На самом деле я не хочу, чтобы он умер. Я просто хочу, чтобы он страдал. Страдал, как еврей.
Тут Рохель, склонившаяся над своим маленьким городком, вздрогнула и выпрямилась.
— Мне пора идти, — ровным тоном сказала она.
— Но еще даже не стемнело.
Девочка отвернулась и обмахнула ладонью передник, словно бы очищаясь от всей их игры.
Вацлав ждал, что Рохель снова выйдет поиграть, но она не появилась ни на следующий день, ни в другие. Он видел, как Рохель ходит по Юденштадту вместе со своей бабушкой, но если она его и видела, то никаких знаков не подавала. Позже, когда Вацлав уже работал на кондитерской кухне замка вместе со своей матушкой, получая заработную плату, игры с глиной и прутиками, в которые он играл с Рохелью, стали казаться ему детскими, девчачьими. Вскоре он со своими сверстниками начал ходить по трактирам. Там они, подражая взрослым мужчинам, развязно болтали про женские груди и бедра, похвалялись своими подвигами. Однако в отличие от своих товарищей Вацлав никогда не злословил о евреях, ибо в своей относительной зрелости понимал, что никто не заслуживает страдания, а меньше всех Рохель. Более того: этой страной правили австрияки, а он был славянином и тоже считался человеком второго сорта.
Он много знал, этот Вацлав. И все же был один вопрос, на который он так и не мог найти ответа, и звучал этот вопрос так: «Кто мой отец?»
Его матушка, высокая и стройная, красивая даже в старости, ничего не говорила ему по этому поводу. Она вообще была немногословна, а из языков знала только кухонный «платтдойч» и ломаный чешский. Брат его матери считал, что отец Вацлава был шахтером на серебряных рудниках Фуггеров и погиб во время крестьянской войны, сражаясь против гнета помещиков. Мать его матери — бабушка Матти, с узким лбом и седыми волосами на подбородке, категорически не соглашалась с его мнением. Она говорила, что отец Вацлава был новым гуситом, что его сожгли на костре, потому что он разгуливал по улицам в ризе священника и уверял всех, что Христос не причащался. В других версиях он становился разбойником, или игроком, или недотепой, или полным дураком, которого следовало либо произвести в шуты, либо облачить в смирительную рубашку. В одной из таких сказок его отец якобы прошел всю Европу, выдавая себя за бедного студента и попрошайничая, пока, наконец, не устроился при дворе Габсбургов, куда его взяли учителем для малолетних кузенов императора. Там матушка Вацлава и стала жертвой его внезапной слабости. Последняя история вызывала у Вацлава не меньше сомнений, чем остальные, ибо родился уже после того, как двор Габсбургов по настоянию Рудольфа переехал в Прагу, а случился этот переезд в году тысяча пятьсот шестьдесят седьмом. И все же предположение, что его отец был образованным человеком, имело определенный смысл. Вацлав Кола был умен и сообразителен, умел читать и писать на чешском и немецком. В дальнейшем, болтая с итальянцами, что шили шляпы с плюмажами в Доме Трех Страусов, он научился их языку. После этого испанский, на котором говорили многие при дворе, дался ему без труда. Обладая превосходным слухом и приятными манерами, Вацлав должен был высоко подняться из кухонь
