семи месяцев, ибо она никак не укладывалась в круги и эпициклы, хотя просто обязана была представлять собой окружность. Разве круг не был идеальной природной формой? Камень, брошенный в пруд, создавал концентрические круги, лепестки цветов лепились к своему круглому сердцу, великое Солнце являло собой круг, и его сестрица Луна тоже. Но если орбита Марса — не окружность, что тогда? Что, если скорость хода планеты по орбите непостоянна? Что, если Марс то тормозит, то снова разгоняется? Если центр Солнечной системы — не точка на земной орбите, как утверждал Коперник… что тогда?
Когда повозки начали спускаться с холма, по всей округе залаяли псы. А на небе можно было найти созвездие Большого Пса благодаря Сириусу, его яркой звезде. Точно так же дело обстояло с созвездиями Зайца, Единорога, Жирафа, Рака, зодиакального знака императора. Венеру всегда скрывали облака, Юпитер — его спутники. Впрочем, Венера неизменно представала яркой и красивой, тогда как Марс, красная планета, вечно ускользающий, больше всех остальных, как считал Кеплер, мог ему рассказать. Еще до того, как Браге дал ему задание нанести на карту орбиту Марса, красная планета казалась Кеплеру наиболее привлекательной. Хотя астроном не мог похвалиться острым зрением, он верил: изучая небеса, он смотрит на планеты не глазами, а неким внутренним взором, что позволяет видеть невидимое. Вместо того чтобы видеть лишь внешнее, он воспринимает то, что лежит глубже, некую первичную самость. Не ту самость, что в поте лица трудится на земле, а ту, что сродни звездам. Порой Кеплер задавался вопросом: слышали ли во время своих плаваний Колумб и Магеллан присутствие континентов в собственном сердцебиении, ощущали ли они покачивание пальм в ритмах своей крови?
И тут он понял. Как можно было быть таким идиотом? Повозки, полные древесины, телеги с людьми — все это требовалось для ночной работы по сооружению помоста для казни, так что приговор Келли, возможно, приведут в исполнение уже на рассвете. Вот так и происходит: одни смотрят в небеса и не замечают ничего вокруг, а другим не остается ничего, кроме тягостных размышлений о смерти.
Действительно, сидя в яме, Келли был не в состоянии о чем-либо размышлять. Здесь можно было только стоять, кругом была непроглядная тьма и сырость. Порой узнику начинало казаться, что он уже в могиле. Когда Келли перевели в камеру размером побольше и окатили из ведра, это было настоящее блаженство. А затем, оказавшись в водруженной на телегу клетке, Келли радовался яркому солнечному свету с непривычным для себя чувством, очень похожим на счастье. Это было необъяснимо, но даже при виде помоста и безобразной толпы, даже ясно осознавая, что смерть близка, мнимый алхимик ощущал, как на него снисходит что-то похожее на мир и покой.
«Итак, — подумал Келли, — все заканчивается как нельзя лучше». Ибо он начинал, воруя у пекаря пирожки и сдобные булочки, одежду на рынке, выуживая из кошелька деньги. Когда Келли отрезали уши за мошенничество, его наставник — тот самый, который научил молодого парня подделывать любой почерк, приготовил ему припарку и обвязал ноющую голову чистыми тряпицами. Затем Келли оказался в Лондоне, участвуя в театральных представлениях типа «вот он здесь, а вот его нет», имея побочный заработок на ниве предсказания судеб, карточных игр — как обычных, так и таро. Впервые увидев Джона Ди в мантии ученого и маленькой шапочке, с длинной бородой и очками на носу, Келли решил, что с легкостью его одурачит. Однако Ди сам мог кого угодно одурачить… вот, например, где он сейчас? Келли надеялся, что сейчас он на пути в Лондон.
В последнюю секунду Келли с мольбой обратился к Мадами, своему ангелу-хранителю. Пусть смерть, какой бы она ни была, окажется быстрой и безболезненной. И удивительное дело: несмотря на все свои прегрешения, Келли не ощутил ни рывка, ни жара адского пекла. Перед ним появилась Мадами, счастливая и лучезарная. Она была не слишком молода, но и старой ее было не назвать. Разумеется, Мадами была ангелом. Затем Келли услышал музыку, девять нот в идеальной гармонии. Ангелы Еноха, которые все это время парили у него над головой, один за другим спустились, не имея ни малейшей нужды в лестнице, — скорее таким же путем, каким спускаются с небес, когда их зовут на помощь заблудившиеся в лесу детишки или невинные девы. На огромной волне благоуханного розового воздуха они подняли Эдварда Келли над городом. Река Влтава сияла как влажное змеиное тело, скользящее между холмов, а Карлов мост казался крошечным черным ошейником, который не мешал змее двигаться. Отсюда были видны обнесенные стеной кварталы Юденштадта, руины Вышеградского замка, а Староместская площадь казалась простым серым пятном.
В тот самый момент, когда Келли возносился над Прагой, рабби Ливо тихо сидел на чердаке Староновой синагоги. После длительного поста он всю ночь молился, надеясь разрешить проблему, связанную с императором. Едва способный передвигаться, рабби начинал сходить с ума от напряжения. Казалось, рама крошечного окошка, выходящего на Влтаву, охвачена огнем.
Однако, едва рабби, сделав над собой огромное усилие, подошел к окну, оказалось, что это не зарево пожара, а ослепительно белое сияние. Ослепительно? С удивлением рабби Ливо обнаружил, что яркий блеск не слепит глаза. Напротив: в окно можно было смотреть не щурясь. А потом, словно ступая по некошенному лугу, рабби легко и свободно прошел в сияние. Чья-то рука — рука ангела Элии — сжала его ладонь и потянула вперед. Клубы тумана расступались перед ними, легко касаясь ног.
Первым видением стали розы. Каждый их лепесток был драгоценен, а каждый бутон заключал в себе целый рай. Само Благоговение в прозрачно-золотистых одеждах стояло на страже у врат. Глубоко потрясенный, рабби застыл на месте, не смея шевельнуться. Но тут врата распахнулись перед ним, словно целую вечность ждали его прибытия. В смутной ряби, звеня, подобно крошечным бубенчикам, которыми украшают свитки Торы, мимо один за другим проплывали сады.
Йегуда-Лейб Ливо бен Бецалель, который за всю свою долгую и благочестивую жизнь ни разу не удостоился видения или непосредственного присутствия Бога, проходил каждый портал подобно человеку, наделенному особым зрением. В одном саду росли деревья невиданной высоты, а под их пологом разливалось пение райских птиц, что слаще наисладчайшего меда. Смирение явилось в облике анютиных глазок с кошачьими мордочками. Доверие воплощали бархатцы. А вот тюльпаны всех цветов радуги. Четыре реки бежали у его ног, как и было обозначено на карте, однако они казались ему ближе собственных пальцев. Не оказался ли он в Сфеде, священном городе, выходящем на Хульскую долину в Израиле, городе лазури и света, где жил и учился Ари — он же Лев? Йегуда вновь чувствовал себя маленьким мальчиком, который еще не начал обучение. Одновременно его охватывал жар страсти и бесконечное спокойствие. Казалось, он родил самого себя от Света и Любви — себя иного, безупречного.
Пройдя все десять сефирот, рабби Йегуда-Лейб Ливо бен Бецалель потерял голову в присутствии Шекины[51] и оказался в ее экстатических объятиях. И наконец ему было даровано просветление. Отныне и весь остаток своей долгой жизни был исполнен лишь радости и благоговения.
35
Ближе к вечеру беглецы, еще утром успев подивиться громким воплям толпы на Староместской площади, попрощались со студентом Грегором — будем называть этого человека так, — и телега Карела снова покатила к городским воротам, хотя лагерь под астрономическими часами никуда не исчез. Те, кто покинул площадь, чтобы укрыться от дождя, теперь вернулись все до одного, чтобы насладиться неожиданным зрелищем — казнью Келли. К тому времени как телега Карела отправилась в путь, кровь на досках еще не успела высохнуть. Тело Келли отвезли на Чумное кладбище, а голову насадили на пику и установили у Карлова моста, чтобы все желающие могли удостовериться, что в империи предательство не остается безнаказанным. Торговцы овощами снова расстилали покрывала и возводили на них пирамиды из кабачков, аккуратно раскладывали огурцы и редис. Писец, который писал вместо тех, кто писать не умеет, уже водрузил свой короб точно под астрономическими часами. Из-под отсыревшего грязного тряпья Рохель слышала голоса играющих ребятишек. «Все должно пройти гладко, — подумала она, — всего несколько минут поездки в телеге — и никаких причин для страха, который охватил ее прошлой ночью». Теперь молодой женщине уже не казалось, что ей предстоит прыгнуть через пропасть, зацепиться за край обрыва или взобраться на крутую гору. Она всего лишь покидала Прагу. Прощай, Прага, прощайте, Перл и рабби. Самым мучительным было прощание с ее ребенком, который остался лежать на Петржинском холме. Если
