– На старости лет, – ворчал он, – такие страхи…
– Так-так, – взволнованно пробормотал я. – Не догадался вовремя упросить серого лекаря отправиться со мной на корабле, так сейчас не оплошаю. Мистер Клаус! Что хотите просите – едемте с нами!
– Приятно, что не стали выпытывать, как я это делаю, – сказал не сдвинувшийся со своего места Клаус, – потому, что я сам не знаю – как. За приглашение вам признателен, но всё же не поеду.
– Отчего же?
– Мне неинтересно.
– Что именно?
– Всё. Мне здесь у вас всё неинтересно.
– Ах ты, ах ты, – в волнении забегал я взад и вперёд. – Чем же вас удивить-то? А вот! – Я схватил Бэнсона за руку и потащил к Клаусу. – Вот, вы сказали, что шрамам – год, так?
– Шрамам – год, – уверенно подтвердил он.
– Шрамам – тридцать дней! – отчеканил я. – И что с этим связано – не интересно?
– Интересно, и, наверное, очень. Но, видите ли, не настолько, чтобы менять привычное течение жизни.
– Ну хорошо, хорошо. А не угодно ли, мистер Клаус, отобедать с нами?
– И от этого откажусь, хотя и с благодарностью. Ваша кухня для меня неприемлема.
– Неприемлема, как же! – проворчал Давид. – Что сумасшедший – мы выспросили, а что вегетарис [56] – нет? Солёные водоросли везу вам из Бенгалии, сушёные грибы – вообще с другого края света, из северной Московии.
Я увидел, что лицо Клауса наполнилось радостью и ликованием, но не кулинарные изыски были тому причиной, нет! А вошла в кают-компанию ничего не подозревающая Эвелин, и в руках у неё был Травник. На этот-то вызолоченный фолиант и смотрел Клаус с какой-то трогательной, мучительной нежностью.
– Вы мне позволите взглянуть? – почти шёпотом спросил он.
Эвелин с готовностью протянула ему книгу, и он, приняв её цепкими руками, подкрался к окну. Здесь он сел на край дивана, раскрыл страницу, другую и, подняв лицо, отыскал меня взглядом.
– А не поеду я с вами, мистер Том, – тихо и просто сказал он, – потому, что вы, как только узнаете обо мне побольше, сами этого не захотите. Слушайте же.
Он положил книгу на колени, накрыл её ладонями, отвернулся к окну и заговорил.
СТРАШНАЯ ТАЙНА НГОРО-НГОРО
Мои родители и предки – французы, а те, что жили раньше – они, наверное, галлы. Но сам я не очень- то француз. Я родился в Альмании, в городе Бремене. Это потому, что отец уехал, а потом перевёз всю семью из Франции в соседнюю Альманию [57], где в Бременском магистрате [58] ему досталось место секретаря: никто не мог лучше него нанести пером на бумагу строку готической прописи.
Когда мне было пять лет, я начал помогать ему. Не вполне серьёзно, а так, на подхвате – заваривал чернила, чинил перья, просеивал песок, чтобы сделать сушь для свежеисписанных листов. А в семь лет я уже бойко читал и писал. Вы слыхали что-либо о Бременской магистратской библиотеке? Целые этажи, заваленные книгами. Океан томов. Сокровища. Вечером я брал у отца длинный, с ажурной виньеткой ключ, запирался внутри и устраивался в одном чуланчике, куда в течение дня заносил украдкою книги. Для чего в чуланчике? Так ведь я жёг магистратские свечи, полдюжины за ночь! Что, если бы кто-то увидел свет в окнах библиотеки ночью? Э, нет, я слишком дорожил своей тайной.
Большинство книг было клирикальных, церковных, но не они занимали меня, нет! Философия и история – вот что было предметом моей страсти. Но здесь я столкнулся с непреодолимым препятствием. Многие из книг, судя по гравюрам и рисункам, я относил к историческим или философским, но прочитать их не мог: не французским и не немецким языком писаны. И я принялся отыскивать в этом океане книг словари. Латинский словарь и греческий я нашёл и за год перевёл и переписал для себя четыре, особенно манившие меня, книги. Но как быть с фламандским, или испанским, или персидским языками? Этих словарей во всей библиотеке не обнаружилось ни одного. Я задумался и нашёл выход. Трудный и страшный, но иного, как мне казалось, не было.
В то время я был обладателем одного исключительно дорогого для меня предмета. Сейчас расскажу, какого. Вы же, мистер Том, и вы, джентльмены, примите во внимание, насколько дорог мог быть этот предмет для подростка. Так вот, отосланный однажды вычистить от хлама одно помещение на чердаке магистратуры, я выносил и сжигал во внутреннем дворике хилую мебель, полусгнившие холсты, ломаные щиты с девизами и гербами, точёную молью одежду. Изредка вороша то тлеющие, то вспыхивающие чадным пламенем пласты, я от скуки перебирал тряпьё. Вдруг пола одного старинного камзола показалась мне странно тяжёлой. Я быстро нащупал зашитый в ней твёрдый предмет и разорвал полуистлевшую подкладку. На ладонь мне легли серебряные, с камнями, вытянутые, как гусиное яйцо, часы. С двумя крышечками, с кнопочкой, с ножкой-колечком.
Несколько лет они были моим тайным сокровищем. Ночью, устраиваясь перед книгой, я вместе со свечами приготовлял и их. Откидывал переднюю крышечку, наслаждался плывущим и затухающим звоном невидимого колокольчика и некоторое время вращал кнопочку, любуясь, как за стёклышком, по синеватому эмалевому циферблату текли чёрные, с вензелем, стрелки. Однажды, играя таким образом, я вдруг увидел, что часы идут сами собой: я их завёл! Отыскав трактат о часах, я узнал их устройство и научился определять время по стрелкам.
Друзей у меня не было, но эти часы были больше, чем друг. И всё же я ими пожертвовал. Это был мучительный выбор – что предпочесть? Часы или книги? Сокровище или знание? Я выбрал второе.
Хмурым осенним вечером, плача вместе с противным, редким дождиком, я поплёлся к давно примеченному мной часовщику. Он был из тех голландцев, для которых “да”– это да и “нет”– это нет, словом, человек, от которого можно было не опасаться удара в спину.
В обмен на часы я попросил его сделать копию магистратской печати, оттиск которой принёс на листе
