Негромко, нежно, задумчиво.
Прокатился звук голоса, стих, и зазвенела сама тишина. Замерли очарованные янычары. Сладко зажмурился Хумим-паша. Доволен! А кизляр метнул цепкий взгляд на визиря. (Увидеть бы твоё лицо!)
Истаяла пауза. Зашевелился вали, стряхивая с себя оцепенение. Осторожно выдохнули янычары.
– Может быть, посадить тебя на кол? – мечтательно спросил Ашотика Хумим-паша.
– Будет больно, о великий, – сообщил, как будто некую новость, посерьёзневший евнух.
– Так что же, – невозмутимо ответствовал вали. – Помучаешься немного, потом умрёшь – и всё кончится. Зато я буду уверен, что ни у кого на свете такого евнуха больше нет…
И опять ни мгновения не медлил кизляр. Неуловимым движением дёрнул он шёлковый шнурок на поясе, и широкие, синие, атласные шаровары упали к его ногам, накрыв красное золото туфель и обнажив живот со шрамом, с уродством.
– Я готов, повелитель, – покорно произнёс грустный евнух, а Хумим-паша засмеялся. Так засмеялся, что каждому стало ясно – пока жив великий вали, ни один волос не упадёт с головы толстенького рыжего евнуха.
– Сегодня мы не войдём к нашим жёнам, – сказал, отсмеявшись, паша. – А завтра веди сразу, в назначенный час. Кто всех милее сегодня?
– Зарина, – чуточку выждав, сообщил евнух.
– Какая она? – спросил, припоминая, с интересом вали.
– Большая, ленивая, белая,– принялся перечислять кизляр. Он помнил, как днём обошёлся с Зариной, и хотел возместить её переживания. Отчасти здесь был и расчёт: гарем должен знать, что он справедлив. – Волосы медного цвета, тяжёлые. – И, видя, что вали стоит, задумавшись, прибавил: – Есть и недостаток.
– Какой? – ожил Хумим-паша.
– Когда обидишь – отъявленно, дико ругается, – сделав страшное лицо, таинственно поведал хитрец.
Хумим-паша снова засмеялся.
– Мы разрешаем. Пусть завтра придёт Зарина. Мы будем её обижать!
Он знакомым движением мизинца отпустил кизляра, и Ашотик, натянув шаровары, собрался было прошествовать мимо ночной стражи, но вали бросил вдруг ему вслед:
– Да, маленький друг, забери к себе в гарем наш любимый кальян. Мы подозреваем, что его собираются похитить. И держи его там дня четыре.
Ашотик быстро повернулся, склонился в низком поклоне, очень низком, чтобы не увидел вали, как побледнели его красные щёчки. Багдадский вор, даже если половина из того, что о нём рассказывают, – правда, может проходить через стены. Страшное поручение, страшное.
Пришёл Ашотик в гарем, подозвал громадного, вдвое выше себя, чёрного евнуха-африканца, отправил за тяжёлым кальяном. Ничего, как-нибудь обойдётся. Не проходит же, в самом деле, багдадский вор сквозь стены! А уж иным способом ему в каменный придел гарема не проникнуть. Проскользнуть мимо Али – всё равно что пройти к паше сквозь его кровную стражу. Не беда! Четыре дня уж как-нибудь кальян можно сберечь, да и плутовская мыслишка мелькнула: развалиться ночью на подушках, да покурить, как паша, лениво поднося ко рту бесценный, с сапфирами, золотой длинный мундштук…
Успокоил себя Ашотик, отдал вечерние распоряжения чёрным евнухам, похлопал многозначительно Зарину по нежной щёчке (притих, зашептался гарем) и поспешил в тайное место, в нишу, за ковры. Даже кушать не стал!
И правильно. Послышался в кабинете звук прикрываемой плотно двери, и знакомый каркающий голос произнёс:
– О, великий…
Это же Аббас-ага!
– О, как вовремя поспешили мы сюда! – подражая паше, едва слышно прошептал Ашотик. – О, что-то будет!
– Мы откроем тайну тебе, о достойный Аббас-ага, – раздался голос вали. (Застыл, зажмурился евнух за своими коврами.) – Слушай. Эти два северных мальчика – не просто живой талисман. Это наша судьба на отмеренный нам Аллахом остаток жизни. Выслушай тайну, Аббас-ага, и проникнись трепетом, как будто не звуки слов раздаются здесь, а шаги самой вечности. Вот карта. (Шорох ткани и звон колец: отдёрнута штора на стене.) Вот наш Багдадский пашалык [4]. Он похож на скарабея [5], брошенного в муравейник. С одной стороны досаждают курды, которые никак не хотят понять, что они завоёваны, и должны либо смириться, либо умереть. Нет. Не хотят. То один, то другой ханы и беки поднимают местные племена на войну с Османской империей, Великой Портой. А вот другая сторона – проклятый Иран. Не может признать утрату Иракских земель и кусает нас зло и упрямо, особенно за эти вот два города – Неджеф и Кибелу. Они, как говорят, священные города у шиитов. Наш предшественик Хасан-паша пробовал всё: рубил их саблей, роднился с арабскими шейхами, раздавал чины и подарки, разжигал усобицы. И что он имел в результате? Вечные восстания племён, особенно мунтафиков. Мы бы отдали шиитам эти бедные, маленькие Неджеф и Кибелу, пусть подавятся, но что скажет султан?
Теперь, наконец, о султане. Мы исполнены надеждой, мы мечтаем, что он выполнит нашу просьбу: переведёт нас из беспокойного Багдадского пашалыка в другое место. Тихое, уютное и безмятежное. Приготовься, Аббас-ага, услышать тайну из тайн дум моих. Таким местом мы считаем Хиджаз. Великая Порта относится к этому пашалыку иначе, чем ко всем остальным завоёванным провинциям. Хиджаз не платит дани в казну. Напротив, паши Египта и Сирии обязаны отправлять туда дары для знати и духовенства. Они обязаны так же ссужать деньгами вождей хиджазских племён, через земли которых проходят пути паломников. А всё дело в том, что на территории Хиджаза находятся священные города ислама – Мекка и Медина. Господство над ними Османской империи – лишь для вида. Но это назывательное господство как бы даёт ей право на духовную власть над всеми правоверными мусульманами.
