— Да, патер. За кабинетом — спальня. В ней, в стене — скрытая дверь. Каменная лестница вниз, витая. Шестьдесят четыре ступени. Хранилище старинное, кладка из тёсанных крупных камней. Внутри — сухо. Дверь железная, без замка и без ручки. С той стороны находится человек, который там живёт, и он её отпирает, когда подают сигнал.
— Как хорошо, — откинулся на спинку сиденья Люпус. — Весомый будет доход. А скоро вырастут десять девочек, дружка на дружку похожих, светловолосых и голубоглазых, которых я заботливо пристроил в приличные места на воспитание. Тогда одна из них принесёт в десять, в сто, в тысячу раз больший доход.
— И, сообразив, что без причины сказал вслух нечто важное, поспешно умолк. Но Филипп не обратил на его слова никакого внимания, и никак не отозвался на них. Он сидел, глубоко задумавшись. Наконец он произнёс:
— Одного не могу понять, патер.
— Так, так, так! — с готовностью бросил на него взгляд довольный старик. — Что ещё задело твоё внимание?
— Если мы сейчас заберём всё, чем владеет ребе, то потеряем ту невероятную прибыль, которую он приобретёт через год. Не разумнее ли будет дождаться, когда деньги Ицхака увеличатся в пятнадцать раз, и только тогда войти в его хранилище?
Люпус вздохнул. Сдавленно кашлянул. Подвигал бровями.
— Нет, — сказал он после небольшой паузы. — Ицхак не смог бы заработать тех денег, о которых он с таким воодушевлением возмечтал.
— Но почему, патер?
— Да потому, Филипп, что у иудеев есть одно вечное, проклятое слово: «Мало». При виде денег они не способны остановиться! Любой иудей, например, как только доберётся до власти, позволяющей взимать налог с населения, безудержно разоряет местный народец. Потом доведённые до отчаяния люди приходят и закалывают его вилами. А всех его родственников разделывают топорами. Так было много раз, во всех странах, достаточно вспомнить историю. Иудеи однажды доводят свой гнёт до такого предела, когда государство вынуждено очищать от них всю страну. Кстати, здесь, в Англии, это было сделано в пятнадцатом веке, указом короля Эдуарда.
— Но… как это связано с Ицхаком? Он ведь не собирается грабить всё население, а лишь обрушить суконный рынок. Суконный, а не мясной, не соляной и не хлебный!
— Впрямую связано, мой драгоценный Филипп! Впрямую! Ицхак всю свою мудрость употребил на расчет — как каждый вложенный в дело фунт увеличить в пятнадцать раз. Но он не понимает, что рыночные законы, на которых он строит этот расчет, однажды отменят, уничтожат!
— Но кто и как?
— Тот и так, кто способен и хочет.
— То есть… Король?!
— Да. Король. Государство. Неужели ты думаешь, что военное ведомство станет терпеть убытки? Безропотно перекладывать свои деньги в карман одного умного лондонского иудея? Нет. Достаточно будет пустяка. Бумажки. А именно — указа, повинуясь которому по городам Англии пойдут алые мундиры, со свинцом и штыками. И все суконные лавки, на устройство которых Ицхак употребит свои деньги, закроют. Сукно заберут — и бесплатно. А иудеев разгонят. И заметь, все рыночные торговцы, все простолюдины будут плясать на площадях и приветствовать горестные вопли разорённых ицхаковых родственников. Придут и к Ицхаку и все деньги из хранилища перевезут в королевскую казну. В счёт покрытия убытков, которые никто и не станет подсчитывать. Солдаты заберут всё.
— И наше золото тоже?
— И наше золото тоже.
Филипп помолчал. Потом, покачиваясь в раскатившейся по хорошей дороге карете, задумчиво проговорил:
— Вы самый мудрый человек из всех, кого я встречал, патер.
Люпус в знак признательности прикрыл глаза.
— Ицхак сказал, — продолжил Филипп, — «на это пойдут ваши деньги, а также мои, сколько успею собрать». А соберёт он, безусловно, сумму незаурядную.
— Да, с запасом.
— И взять её нужно в последнюю ночь, перед самым началом ицхакова дела.
— В его хранилище железная дверь? — припоминая, спросил Люпус. — Без замка, без ключа? Тогда что же, взрывать?
— И камни, и раствор между ними — старинные, прочные. Время не тронуло их. Дверь кована вполне добротно. Конечно, взрывать.
Глава 2
Донна Бригитта
Ранним осенним утром, наполненным невысоким и тихим солнцем, к воротам бывшей тюрьмы приблизился неторопливый эскорт. Кто-то глянул на него из бойницы над воротами. Видно было, что ехали всю ночь, кони устали, всадники выпрямленными руками тяжело упирались в луки сёдел.
Небольшая карета и трое всадников остановились возле высоких, окованных железными плашками створок.
— Кто и зачем? — долетел из бойницы хрипловатый, простуженный голос.
«Голос женский, но с показной грубостью. Боятся они кого — то, что ли?» — подумал тот, кто был ближе всех к воротам; и, вскинув голову, зычно крикнул:
— Привезли сиротку на воспитание! Патер Люпус прислал метрессе письмо! И деньги!
Спустя минуту из бойницы на верёвке опустили корзинку. Один из всадников, подъехав, положил в неё кошелёк и бумажный свиток с печатью. Корзинка, подёргиваясь, полезла вверх.
— Ещё немного подождём, — сказал всадник, возвращаясь от ворот к спутникам.
— А сколько это «немного»? — недовольно спросил один из них, тяжело наваливаясь животом на луку седла.
— Ну, сам считай. Сейчас привратница отнесёт письмо к метрессе. Та прочитает, сочтёт деньги. Отдаст распоряжение. Привратница вернётся — и впустит нас. Думаю, через полчаса мы напоим лошадей и отдохнём.
— Через полчаса! Ехали весь день и всю ночь! Я к этому седлу припёкся, как к сковородке…
