– Да, быстро. Правда, на Бэнсона очень похож?
– Похож, – подтвердил очевидное я. И спросил: – Как таверна?
– Всё чудесно. Видишь – кровля уже настелена. Внутри отделку закончили. Пока детишки путешествуют по русскому кораблю, можем подняться, сам всё увидишь.
Я взглядом позвал Эвелин, Давида, Симонию и Готлиба. По хорошо выложенной из камня новенькой лестнице мы медленно дошли до верха скалы. Перед входом в бывшую руину была выцарапана в скале и выглажена каменотёсами площадка ярдов десять на двадцать. Её покрывал солидный слой земли, на котором плотным ковром зеленела газонная трава. Этот газон перед входом в таверну мгновенно вызывал ощущение чистоты и простора.
Мы прошли мимо четырёх массивных, с выгнутыми спинками скамеек. Вошли в собственно таверну. Я ахнул! Огромный куб бывшей таможни сиял лаком дерева и охрой оштукатуренных стен. От широкого балкона, столов, стульев пахло свежей стружкой, лаком и скипидаром. Как вовремя, как изобильно пришло ко мне русское дерево! Пол набран из целиковых брусьев. Высоко над головой – строганные в квадрат балки, выкрашенные в красный цвет, и такого же цвета стропила. Шатёр кровли без потолка придавал огромному, массивному строению лёгкость и высоту. И всё это большое гулкое помещение заливал яркий солнечный свет.
– И что, кухня уже готова кормить? – спросил я Алис.
– Полностью всё готово. И мы с Томиком уже не уходим на ночь в дом с мебелью, а остаёмся здесь, в жилом бастиончике.
Я осмотрел бастиончик. На верхнем этаже – две спальни, при них – две ванных комнатки. На нижнем – гостиная-кабинет. Выход в кухню и выход на скалу, к нехитрому сооружению, – колесо, труба, насос, – поднимающему из реки воду.
Вошли в кухню. Две плиты, камин, выходящий округлым порталом в главный зал. Длинные полки со всевозможной посудой.
Поднялись на балкон. На одной половине – мягкие диваны и низкие столы для богатых посетителей и дворян. На противоположной – скамьи для оркестра. Ничего лишнего. Всё устроено легко и разумно.
– Тогда что же, – подвёл я итог. – Дожидаемся возвращенья «Дуката» – и торжественно открываем таверну.
– Томас, а можно надпись «Бэнсон иди домой» я напишу уже сейчас?
– Самой не нужно трудиться. Придут вот Готлиб и Робертсон, возьмут высокую лестницу и большими буквами сделают надпись.
В прекрасном настроении мы спустились на пристань. Большинство зевак толпились поодаль – возле несущих строгую вахту таможенников, где нанятые Давидом грузчики складывали мокрые после транспортировки к берегу брёвна.
– Детишки ползают по кораблю, – сказал Давид, – и, кажется, возвращаться пока не собираются. Так что давайте зайдём в любую таверну здесь, в гавани, и сравним её с нашей.
Так и сделали. Заняли стол в ближайшей таверне, заказали что-то из закусок. Внимательно всё осмотрели.
– Здесь никакого уюта, – негромко произнес Давид. – А в нашей – как в главной зале у короля!
В эту минуту из дальнего угла долетел взрыв грубого хохота. Брошенным туда нашим взглядам предстал странного вида человек. Довольно молодой, лет двадцати, высокого роста, заметно полный. В неанглийской одежде. Кучка матросов только что устроила над ним какую-то грубую шутку, и высокомерная надменность на его лице развеселила их больше, чем сама шутка. Когда слуга принёс нам закуски, я спросил его:
– Что там происходит?
– Мальчонка-француз, – радостно оживившись, заговорил слуга, – начитался книг о романтических путешествиях и приехал в Бристоль. Здесь, закономерно, у него мгновенно украли документы и деньги. И вот уже неделю он живёт здесь. Хозяин его кормит бесплатно, но имеет выгоду в том, что матросы вечерами во множестве собираются здесь, чтобы потешаться над ним. Он важно читает вслух роман на французском, «гля-гля-гля», а в него бросают хлебные шарики или дёргают под ним лавку. Он останавливает чтение и так важно смотрит на всех, будто он сам – французский король! Все хохочут.
Слуга убежал. А Эвелин сказала мне:
– Томас, напрасно ли меня с детства учили французскому, немецкому и латыни? Проводи меня к его столику и давай предложим попавшему в беду человеку возможную помощь.
Я с готовностью встал и, шагая первым, дошёл до дальнего углового стола. Встал, поклонился. Француз тотчас же тоже встал и отвесил изысканный, делая вензеля белыми пухлыми руками, поклон. Эвелин, приблизившись, что-то произнесла на французском. Ответ толстяка был отрицательным и надменным. Эвелин повернулась ко мне и сказала:
– Наш терпящий жизненные трудности собеседник, Поль-Луи, отказывается принять помощь от людей, ему незнакомых.
– Важный, – негромко заметил я, откланиваясь из беседы.
Мы вернулись к столу. Подозвав, чтобы рассчитаться, слугу, я сверх дал ему пяток шиллингов, попросив кормить гостя прилично и по возможности от грубых шуток оберегать.
– Подумай, братец, – говорил я ему, удивлённо прячущему монеты в карман, – что расскажет он дома, в Париже, когда родные разыщут его, и он вернётся? Над ним глумится кучка грубых английских матросов. А мнение он составляет об Англии вообще.
С тем мы вышли из таверны и поспешили к нашему месту на пристани.
Шлюпка уже возвращалась от корабля, и в ней возвращались дети «Шервуда». Как королева маленького муравейника, в центре шлюпки белела нарядным платьем Власта. Она что-то – с берега было не слышно – оживлённо рассказывала.
Высыпав на берег, дети взяли из её рук, примчались к нам и протянули, хвалясь, странного вида игрушку. Большая толстая кукла из дерева, расписанная яркими красками и покрытая лаком. Тут же показали секрет: кукла разъединялась на две половины, а внутри её оказалась пустота, в которой находилась… ещё одна такая же кукла, только поменьше! Под ободряющим взглядом Ярослава Баллин и Пит разъединили и эту куклу, в которой также оказалась ещё одна кукла! А потом ещё, уже совсем маленькая.
– Какая чудесная игрушка! – улыбаясь, как ребёнок, проговорила Алис. – Это же как нужно было догадаться такое придумать!
– И сделать, – добавил с любопытством рассматривающий точёные половинки Готлиб.
– Ничего мудрёного нет, – ответил им Ярослав. – Сама придумка – перед глазами любого, кто видит закономерность жизни в цепочке бабушка-мама-дочь-внучка… А изготовить – ну всего лишь стоит иметь увлечение токарным делом и токарный станок. А к этому ремеслу очень многих в России приохотил царь Пётр. У него в кабинете стоял такой станок, и, глядя на него, многие переняли.
Власта порхнула из шлюпки, и мы горячо приветствовали друг друга.
– Как зовут этих куколок? – спросила Ксанфия, прижимая к груди уже выросшую огненно-рыжую курочку.
– Самую большую зовут Матрёна, или Матрёшка, – ответила ей Власта. – Потом Домна и Дарья. И самую маленькую – Акулина, или Акулька.
– Они милые! – сообщила с восторгом Ксанфия. – Они живые, любимые! Давайте они будут у нас в комнате жить!
И быстро посмотрела на обмахивающегося треуголкой высокого Штокса.
– Кде же шить девойтшкам, – ответил он благосклонно, – как не в комнате девойтшек.
– Как изобильно прибавляется у нас детей, – тихо и радостно сказала мне Эвелин. – Вот ещё и Матрёшка!
Обратно Ксанфия возвращалась, имея в руках не только Живулечку, считающую место у неё на груди своим домом, но и толстенькую, улыбающуюся лакированным лицом куклу.
