Младший Ванюшка у ей по хребту босыми ногами и пройдет, а старшие боятся:
– Мама, мы тебя сломаем…
Тяжелую работу работаем, дак позвонки-та с места сходят. Надо их пригнетать.
Матрена смолоду плотная была, налитая, теперь выпала вся. Мне ее тошнехонько жалко:
– Матрешишко, ты умри лучше!
– Что ты, Матвей! Я тебе еще рубаху стирать буду!… Пятнадцать годов эдак. Всю жизнь так!…
Что же дальше? Дальше германска война пошла. Два сына кочегарами на пароходе ходят, я на заводишке дерьгаюсь; только и свету, что книжку посмотрю.
А потом – что день, то новость. В Петербурге революция, у нас бела власть. Про свободу сказывают, а Зубов в Учредительно собрание срядился.
Преполовилась зима девятьсот двадцатого года. В одно прекрасно утро бреду с завода, а в Сороке переполох. Начальники и господа всяких чинов летят по железной дороге, кто под север, кто под юг… Что стряслось?
– Бела власть за море угребла. Красна Армия весь Северный край заняла…
Наутро мне из Корелы повестка с нарочным – явиться спешно в сельсовет. Все как во сне. Бежу домой, а сам думаю: «Судно зубовско где? Красна власть отобрать посмела ли? Вдруг да Васька на меня из-за лесины как тигр выскочит…»
С женкой поздороваться не дали, поволокли на собранье. Собранье народа в Васькиных палатах идет вторы сутки.
Сажусь у дверей, меня тащат в президиум и кричат всенародно:
– Товарищи председатели! Матвей Иванов Корельской здесь!
Над столом красны флаги и письмена, за столом товарищи из города, товарищи из уезда. Тут и мое место. Васька бы меня теперь поглядел…
Шепчу соседу:
– Зубов где?
А председатель на меня смотрит:
– Вы что имеете спросить, товарищ Корельской?
Я встал во весь рост:
– Василий Онаньев Зубов где-ка?
Народ и грянул:
– О-хо-хо-хо!! Кто о чем, а наш Матюша о Зубове сохнет! О-хо-хо-хо!!
Председатель в колокольчик созвонил:
– Увы, товарищ Корельской! Оставил нас твой желанный Василий Онаньевич, усвистал за границу без воротиши.
– А судно-то егово? Это не шутка, трехмачтово океанско судно!
– Странный вопрос, товарищ Корельской! Вы – председатель местного рыбопромышленного товарищества, следовательно, весь промысловый инвентарь, в том числе и судно бывшего купца Зубова, в полном вашем распоряжении…
– Я?… В моем?…
– Да. Вчера общее собрание Корельского посада единогласно постановило просить вас принять председательство во вновь организованных кооперативных промыслах, как человека исключительного опыта. Я заплакал, заплакал с причетью:
– Я думал, мой корабль – о шести досках, думал, по погосту мое плаванье, а к моему плачевному берегу радость на всех парусах подошла: полетим, говорит, по широкому морскому раздольицу! Сорок восемь годов бился ты, батрак Матюшка Корельской, в кулацких сетях, а кто-то болезновал этим и распутывал сеть неуклонно, неутомимо…
И чем больше реву, тем пуще народ в долони плещут да вопиют:
– Просим, Матвей Иванович! Просим!
Ну и, я на кого ни взгляну, слезы утирают. И вынесли меня на улицу и стали качать:
– Ты, Матвей, боле всех беды подъял, боле всех и чести примай!
…Кому до чего, а кузнецу до наковальни: запустил Зубов, до краю заездил свой фрегат – и я по уши в ремонт ушел. Сам с робятами лес рубил для ремонта, сам тесал, сам пилил. Сам машину до последнего винта разобрал, вычистил, собрал. Сам олифу на краску варил. Перво охрой сплошь грунтовал, потом разукрасил наше суденышко всякими колерами. До кильватера – сурик, как огонь, борта – под свинцовыми белилами, кромки – красным вапом, палубу мумией крыл по-норвецки, каюты – голубы с белыма карнизами.
Обновленный корабль наименовали мы «Радостью». На носу, у форштевня, имя его навели золотыма литерами: «Радость». И на корме надписали: «Радость. Порт Корела».
За зиму кончил я ремонт. Сам не спал и людям спуску не давал. В день открытия навигации объявили и нашу «Радость» на воду спущать. Народишку скопилось со всего Поморья. Для народного множества торжество на берегу открылось.
Слушавши приветственные речи, вспомнил я молодость, вспомнил день выздоровленья моего после морской погибели… Сегодня, как тогда, чайка кричит, и лебеди с юга летят, как в серебряные трубы трубят,
