Выпалили раз десяток для опыта, с обыском пошли.
Ко мне какой-то полковник Каськов на постой стал. Тако начальниченко бедово, с нерусскими – малина, со своими – собака ядовита. Я принялась полы мыть: увидит, что хозяйка, не сожгет дом-от, А он меня под допрос:
– Где народ?
– Разошлись по своим делам, кому куда ближе…
– Народ ушел к красным. По которой речке, в котором чертовом болоте красный штаб?
– Ты почто эко-то спрашиваешь стару старуху?
– Ах, ты по старости осталась! Мы, дураки, думали – шпионить…
– Осталась – радею своему месту.
– Пушной товар красным сдан или спрятан?
…Скажу, что красным сдан, -деревню спалит; скажу, что спрятан, – скажет: веди, показывай…
– Сдано купцам проезжающим. Откуда приехали, куда увезли, – адресу нам не оставили.
– Одежда где?
– Ваша – не знаю где, моя на мне: пестрядинник да рубаха. Еще маменькино полукапотье в коробейке – зад стоячий, перед шумячий…
– Хлеб в лесу или в поле заборонен?
– У нас этой моды нет – прятать.
– Ну, а я тебя спрячу под замок на мороз…
Свели меня в подполье. Холодно, темно, окошечко -кошкам ползать. На крыльце часовой русской, на повети – иноземец. Вот как я! У меня стража изо всех держав! А перекусить нечего, забыли бросить кусочек.
На утренней лазори в понедельник повели печи топить. Начальниченко мимо прошел, я не поздоровалась: пропал бы ты кверху ногами! Под мой потолок зашел да, как воровку, под полом и морозишь… А меня и к допросу. Их людно сидит, стратилатов. Каськов говорит:
– Мужик из лесу нам все рассказал, где штаб, где хлеб и прочее. И тебе нет пользы запираться. У нас записано…
Я говорю:
– Записано, дак вы читайте. Я неграмотна.
Сгрубила им эту грубость, неруской в медалях и подходит:
– Ваш муж сбежаль. Его гардероб где?
– Наш муж уж двадцать годов эво куда, на мертву горку, сбежал. И гардеробу на нем -деревянный тулуп о шести досках.
Командиришко полтуши ко мне и поворотил, у его глазки сделались кровавы:
– Копайте себе могилу рядом.
Покосился мне вслед:
– Храбрый, не плачит.
Я вышла, не сморщилась:
– Поплачу, да не при вас…
Возле мужа, под приметным вересовым кустышком, снег разгребла – три аршина вдоль, полтора поперек – и моху вершка на два сняла. Мое вечно место обозначилось. Тут заплакала:
Глаза страшатся, руки делают. По колено выкопала. Суморок пал, домой свели под пол. Смилостивился неруской солдатик, хлебца подал и половик окутаться. А то бы до смерти ознобило.
Во вторник Каськов опять про хлеб, про куньи меха нажимал. Сам с похмелья, исподлобья выглядывает:
– Ты понимаешь, Немирова, что против царя идешь?
– Царска власть из России, как вода из утлой посудины, вытекла.
– Это тебе не Ленин ли сказал?
– Хоть бы и Ленин. Ленина слово по всем рекам розвезли.
– Кто же именно разносит?
– Что лесну тетерю спрашивать. Суди, как знаешь.
– Таким, как ты, суда нет. Сострелим -да в яму. Копай иди!
Я досель не вникала в Ленина-то, а тут под горячий час за Ленина стала. Раскуражилась, дверью хлопнула, пошла.
Этот день еще по вот чему помню. С иностранным человеком прилежно поговорила. Я ширюсь в могиле-то, ругаю их, обменов заморских, а заморский солдатик и сует мне четыре галеты. Говорит:
