– Откуда? Очень даже вероятно, что она экстрасенс. Остеомиелитные боли вообще простым массажем не снимаются. Значит, она воздействует полем. А движения те же. Между прочим, Судейкин в своей рукописи «Неведомое» это объясняет. Я принесу тебе, Ирина, мне позавчера дали. Потрясная рукопись. Он там делает анализ четырех Евангелий и приходит к интересному выводу. Христос был экстрасенс. Ведь он лечил наложением рук. А так как он вообще был сверхгений, то и поле у него было ошеломительной силы. И мог поднять почти мертвого.
Ирина вперилась в Светку и, приложив к груди ладони дощечками, выдохнула:
– Слушай, а может, ты астральное тело? Ты же вообще с приветом. Как ты меня в своем детстве увидела! – И подругам: – У нее сны наяву бывают.
Правда, было, один раз Светка, как выражалась Ирина, «раскололась» во время массажа, подруг тогда не было, со Светкой «случилось». Она увидела, как Ирина зашла в комнату Люськи-Цыганки, когда та рыдала там, брошенная очередным мужем, и, взяв со стены гитару, стала петь для одной Люськи неведомую песню, в которой на все лады повторялась только одна строчка: «Мужчины нас поймут, когда умрут…»
Светка тогда единственный раз в жизни пересказала Ирине свое видение.
В тот же день Ирина вызвала к себе композитора и поэта-песенника, чтоб те написали песню с этой строчкой.
«Мужчины нас поймут, когда умрут» стала шлягером сезона. Пожалуй, ни в одну песню Ирина при исполнении не вложила столько страсти и душевных сил.
И все они – Ирина, Лисья шапка, Волчья шапка и даже Песцовая шапка, стремящаяся противоречить, – сказали:
– Точка. Экстрасенс. Астральное тело.
Светке казалось, что подъезд ковригинского дома, где будто и сейчас красно тлела морда парня, сдернувшего с нее шапку, она будет обходить любыми кружными дорогами. Но вдруг обнаружила, что ноги ее сами привели туда.
«Ох, дура, дура, зачем? – подумала Светка. – Домой надо, ребята ждут, Виолетку надо отмассировать, а я сюда». И все-таки ей тут же стало очевидно, что непривычность многолетнего маршрута вела ее к знакомому подъезду, а необоримость общения с Александром Илларионовичем. Он был единственным человеком, с которым Светка могла посоветоваться, рассказать о том, в чем разобраться сама не могла. И то, что Александра Илларионовича уже не существовало на земле, не было помехой этому их общению. Только он мог расшифровать Светке открытие, сделанное «шапками».
Черные звезды на сером небосводе потолка щетинились хвостиками спичек, прилепившихся к сердцевине зловещих светил.
Ничего тут не изменилось. А что могло за день-другой измениться. Хотя после похорон, после истории с шапкой вроде бы прошли годы и началась другая жизнь. Но и как в последний раз, Светке бросилась в глаза обшарпанная окраска стен над квадратами ползущей вверх лестницы: немощная салатовость масляной краски, сумеречная побелка над ней. И снова замызганные стены явились чудесным обликом разноликого времени в едином его существовании. Время в срезе всех сезонов – с бледной зеленью весны, темнеющей зеленью лета, опадающим хлопьями масляной краски листопадом осени и вековыми сугробами старой побелки – время полезло по стенам вверх, над ступенями лестницы, и Светкин взор карабкался за ним к последнему этажу. К дверям ковригинской квартиры.
Но вот, раздавленные тяжестью сугробов, расправились, просочились в камни лестничных ступеней лето, весна и осень, и распластавшаяся зима заняла огромное пространство через стену, за стену подъезда.
…По снежному насту летел возок, запряженный тройкой, иней мохнатил дымные конские морды, и Светке было видно приникшие к окошечку возка бледность женское лицо в обрамлении капора. За возком, спотыкаясь и изнемогая от одышки, бежал Максим Максимович Шереметьев. Сегодняшний, грузный Шереметьев был обряжен в длиннополую солдатскую шинель. То и дело он уже настигал возок, но как раз в этот момент облако пара от лошадиных морд устремлялось Максиму Максимовичу под ноги и мгновенно примораживало к жесткому снегу полы его шинели. Пока он отдирал их, возок успевал умчаться подальше.
На горизонте встала изба. Крыша ее, точно голова на кривой шее, была неразгибаемо сдвинута вперед. «Будто у нее болезнь Бехтерева», – подумала Светка.
Возок остановился, женщина в меховом капоре вышла и скрылась за дверью. А Шереметьев все еще отдирал от наста полы шинели, с тоской глядя на далекую избу.
Необходимо было объяснить женщине, что Шереметьев боится потерять ее, что она должна его дождаться. Потому Светка вошла в избу. Сначала ей было неясно, почему она с такой легкостью одолела бескрайнюю снежную равнину, с которой не мог совладать Шереметьев, но вдруг вспомнила: у нее же сильное поле, вероятно, сильнее этого белого, зимнего. А шереметьевское поле слабое, вот его наст и примораживает, держит.
Никакой женщины в избе не обнаружила, и внутренность косоголового домика оказалась всего-навсего ковригинской комнатой, где все было на своих местах, даже серебряные подсвечники Юлией были не унесены, а сам Александр Илларионович сидел в кресле, тоже известном – с высоким подголовником, со старой обивкой – серым гобеленом в розах. На подлокотниках, где обычно лежали руки Ковригина, розы стали чайными, бледно-желтыми. Сейчас же руки свои Александр Илларионович аккуратно уложил на коленях. Но что-то было иначе.
– Светочка! Радость-то какая – вы прибыли! – воскликнул он. – Я жду, жду.
– Калорийку вам искала, на Калининский в «Хлеб» ездила, а то тут нет, – сказала Светка, – и творог достала, пойду сделаю вам ленивые вареники.
– Тут нет кухни, Светочка, – сказал он.
Действительно, не было двери, ведущей в коридор, а во всех окнах комнаты (вот что – иначе!) виднелась снежная равнина.
– Я не голоден. Сядьте, – сказал Александр Илларионович, – поговорим. Рассказывайте.
Он всегда ей говорил: «Рассказывайте», будто она была вместилищем вороха новостей, интересных событий. Будто ее жизнь не тянулась по веревочке «поликлиника – вызовы – дом», где ее собственные житейские передряги были однообразны и никакого интереса представить не могли. Но ведь он уже давно был замурован болезнью в этих четырех стенах с тонкой перегородкой, где пульсировал воинственным перестуком каблуков Юлии враждебный мир. А Светка приходила с воли. И рассказывала про пациентов, про Вадика и Рудика, про Валентину. Про Леокадию Петровну и ее Париж. Он слушал жадно, смеялся, горевал вместе с ней.
– Рассказывайте, – повторил Александр Илларионович.
– Мне сказали, что я астральное тело.
– В каком смысле? – он нахмурился, не понял, а потом: – Да, да, пожалуй. Применительно к бытующим категориям нравственности, вы действительно надземны.
– Нет, – поправила Светка, – это означает, что у меня сильное поле и я могу воздействовать на болезни и прочее.
– Кто это сказал?
– Так, одни люди, – неудобно же было говорить, что это «шапки».
– Как воздействовать? – Александр Илларионович заинтересовался, оперся ладонями о подлокотники.
– Наложением рук. И дистанционно. – Но для точности добавила: – Наверно.
Он улыбнулся нежно, почти влюбленно:
– У вас и вправду целительные руки, я могу присягнуть. Но главное – могущественное поле вашей души, способное врачевать недуги нравственные.
– Тоже наложением или дистанционно? – с сомнением уточнила Светка.
В комнате плавал полумрак, но снежное поле в окнах светилось, как подожженное лиловым пламенем спирта. «Где же Максим Максимович?» – с ужасом спохватилась Светка, бросилась к окну. Белизна была чистой и бескрайней. Сильное снежное поле растворило в себе слабого Шереметьева. А Светку – нет.
«Может, правда, надо попробовать! Наложением? Или дистанционно?» – подумала она.
