попробовал оторвать, Назарка поднял такой рев, что даже Порфирий, отойдя от камня, выглянул в люк, весь в муке, белый, как привидение.
— Оставь, Егор! — басом прогрохотал он. — Связался с дитем, чисто сам маленький. Пускай остается тут. Небось скоро ему надоест. Тогда и доставим тебе наследника.
Подумал Егор Лукич и махнул рукой: мол, пусть остается!
Севка весь день не спускал Назарку с глаз: как бы не заполз куда не следует, не свалился. А вечером, улучив минуту, приспособил к лавке доску, постелил пошире: для себя и Назарки. Но все-таки этой ночью спал он неважно: Назарка свернулся клубком, сладко, с присвистом посапывал, порой лепетал что-то во сне. Теплый, так от него и пышет! А Севка дремал вполглаза и думал про себя «Чудак ты, Назарка. Вот чудак!» И шарил в темноте рукой, проверяя, не раскрылся ли парнишка, не дует ли ему от стены.
Назарка оказался покладистым. Он умел найти себе забаву и не скучать. Утром, как только солнце осушало росу на траве и кустах, Севка выносил Назарку к реке, умывал ему лицо, сажал на теплый песок отлогого берега под ракитовый куст, вычерчивал палкой большой круг на песке и приказывал:
— За этот круг не заползать! Если выползешь, сразу отнесу домой.
И ему здесь было неплохо, в этом кругу. Сперва ложился на живот и долго смотрел на речной перекат, слушал шелест воды, любовался мокрыми камешками-голышами, которые сверкали и запускали во все стороны солнечных зайчиков. Потом переворачивался на спину. Над головой, в густой листве ракитового куста, тоже было много интересного: паук ловил в расставленные сети мух, гудел мохнатый шмель, откуда- то прилетала стрекоза большущая! Синяя-синяя! Сядет на ветку совсем близко от Назарки и сидит. Таращит выпуклые глаза, думает о чем-то своем, стрекозином. Назарке хотелось бы подержать ее в руках, да не схватить — больно шустрая.
Когда надоедало лежать, он ловил руками нависшие ракитовые ветки и вставал на ноги. Плохо держали его ноги, да еще здесь, на песке. Но уж очень нравилось ему ходить. Пыхтит от натуги, надувает щеки, но ходит, держась за гибкую ветку: вперед-назад, как привязанный.
Прибегал Севка, хвалил Назарку, что не скучает, и особенно за то, что учится ходить.
— Скоро ты у меня побежишь! — обещал Севка. — Песок — он полезный.
Обедали тут же, на берегу. В черном закоптелом котелке варили на костре густой картофельный суп, заправляли его салом и с наслаждением хлебали деревянными ложками. С дымком был тот суп, случалось, задувало в него и пепел, но от этого было только вкуснее.
А когда удавалось наловить рыбы, Порфирий собственноручно варил уху. Засыпав в котел соли, крошеного луку да каких-то пахучих кореньев и листьев, мельник тщательно вымешивал варево деревянной ложкой, подмигивая Севке и Назарке, которые с нетерпением вдыхали аромат и глотали слюнки. Любил он в такую минуту пошутить.
— Слыхал я, что ты, Назар, говорить выучился. Правда ли? — спрашивал Порфирий.
— Правда! — отвечал польщенный Назарка.
— А если правда, то не придется тебе уху хлебать.
— Это почему же, дядя Порфирий? — с обидой спрашивал Севка.
— Потому что уха — штука непомерно вкусная. Если у кого неокрепший язык — враз проглотит! Даже и не заметит.
Севка смеялся. А Назарка и впрямь беспокоился, как бы ему не остаться без языка. Чем же тогда разговаривать?
Давно ли Севка мечтал быть сытым? И вот сбылось, как мечталось. Живи и радуйся!
Но радости почему-то не было. Словно добыл он себе эту сытую жизнь какими-то неверными путями, словно он перед кем-то виноват.
Неужели из-за того, что прихвастнул ранением перед комендантом в Вятке? Так не по своей же охоте прихвастнул!
И вспомнил Севка, как выписывался из госпиталя. Дяде Мирону и другим было тогда вроде неловко, что остаются…
А он и не на фронт вовсе, он в Гусаки!
Глава XI
ЗИНА
Была уже середина лета. Однажды под вечер Севка стоял на мосту и, свесившись через перила, рассматривал свое отражение в воде. Неужели это он, тот самый мальчишка, который любил запустить в небо змея, забраться в чужой сад, насолить своей бабке? Нет, это уже не тот мальчишка! Эскадрон, госпиталь, железная дорога, служба на мельнице переметили его своими метками, и от прежнего Севки немного осталось. Повстречай его сейчас Венька Парамонов — нипочем не узнал бы!
По взгорку поднимался кто-то незнакомый… и словно бы знакомый! Севка пулей полетел навстречу, хоть и не узнал еще до конца.
— Зина!
Да, это была Зина, но какая-то новая, не такая, как прежде. Отросшие светло-русые волосы свернулись в крупные кольца, на лицо лег ровный загар. Только глаза были прежние — большие и лучистые. Да еще походка. По походке Севка ее и узнал.
— Здравствуй! Как же ты нашла?
— Вот еще! — засмеялась Зина. — В Сибири каждый мужик на триста верст в округе всех по именам знает. Нашла на базаре попутную подводу и приехала в твои Гусаки. Елена Ивановна тебе кланяется. Твое письмо очень хвалила. Умное, говорит, и обстоятельное.
— Правда? Неужели так и сказала?
— Так и сказала.
— Я рад, если так, — признался Севка. — Елену Ивановну я очень уважаю. Справедливая и образованная, не нам чета.
С приездом Зины Севка стал чаще наведываться к хозяину: беспокоился, что ей на первых порах будет трудно, ведь не знает человек крестьянской работы.
Пришел однажды под вечер проведать и не узнал старого хозяйского дома: окна вымыты, крашеные полы такие чистые, что на них боязно ступить. В кухне, над загнеткой печи, недавно еще гудели рои ленивых, сытых мух, а теперь их и в помине нет. Старый Турбай и тот словно помолодел, стал веселее.
— Как ты тут? — спросил Севка, выйдя вслед за Зиной во двор. — Не обижает Степанида?
— Ой, Сева, и смех и грех! Я же тебе говорила, что ничегошеньки не умею…
— Вот так не умеешь! — возразил Севка. — Чистоту навела — любо-дорого!
— Что там чистоту! Видел бы ты, как я коров доила. Оказывается, корову надо доить всегда с одной стороны, с правого бока. А я не знала. Половину выдоила, а дальше не с руки. Перешла на другую сторону. Корова пыхтит, смотрит на меня, как на дуру. Потом трах ногой — и все молоко в навоз! На беду и Степанида куда-то подевалась. То все присматривала за мной, а тут нет ее. Наконец приходит. Я стою с пустым подойником и реву. «Что стряслось?» — спрашивает. «Лягается! — отвечаю. — Я на ту сторону зашла, а она как поддаст!..» Степанида расхохоталась, дразнит: «На ту сторону! Чучело гороховое, ты что, коровы не видела?»
— Это пустяки, — сказал Севка. — Подумаешь, один-то раз… А хозяин узнал?
— Не узнал. Степанида приказала: «Молчок про молоко! А то влетит нам с тобой от старого коршуна». Так и сошло.
Первое время у Зины все получалось шиворот-навыворот. Степанида то смеялась над ней, то сердилась. Начнет Зина печь растапливать — забудет трубу открыть. Примется картошку чистить — всю изведет на шелуху.
— И откуда ты такая неумелая? — разводит руками Степанида. — Как же это мать не научила?
