Четыре дня ели ломтями швейцарский сыр, и мать рассказывала сыну о Швейцарии все, что знала. А знала она немногое.
Сыр, как и все на земле, кончился, и мать вновь стали одолевать мучительные мысли о поисках пищи. «Брат, скорей бы приехал брат!» — мечтала она, и облик брата возникал в воображаемом пару кипящих кастрюль, шипении жареных котлет, сухом треске разламываемых галет…
Мать достала из шкатулки кольцо — свою последнюю драгоценность — и лихорадочно перебирала в памяти знакомых, которые могли бы помочь выгодно его обменять на продукты.
И в этот миг снова раздался стук в дверь. На пороге стоял румяный и оживленный Пашкулич.
— Ой, — воскликнула радостно мать, потому что связывала уже с его приходом надежды.
— Проходил я рядом, горемыка, дай, думаю, наудачу постучусь, авось добрым взглядом разживусь.
— Раздевайтесь, проходите, я чай сейчас согрею, — захлопотала мать.
— Чай — это хорошо, а к чаю мы что-нибудь накумекаем, — и Пашкулич выложил на стол пачку галет, пригоршню конфет «Мишка на Севере» и красную головку сыра.
— Ой, что вы! — покраснела по-девчоночьи мать.
Закипел чай, и все втроем сели за стол.
— Как здоровье ваше? — профессионально спросила мать.
— Плохо, — сокрушенно уронил голову Пашкулич, хотя выглядел — плакаты бы с него писать!
— А что? — с тревогой взглянула мать.
— Работа ответственная, нервная система не выдерживает порой, — уклончиво заметил гость, и все замолчали, чувствуя что-то запретно-секретное за этими словами.
Пашкулич пил и ел нехотя, вроде как собираясь с мыслями, готовясь к важному для себя разговору, — он многозначительно поглядывал на парнишку. Наконец и до матери дошло, что он, Пашкулич, хотел бы остаться с ней наедине. И она сказала просто, обращаясь к сыну:
— А теперь на боковую, живо!
Сын перешел в соседнюю комнату, лег на диван, но ему было слышно, как говорят взрослые.
— Благодарность наша безмерна, сами знаете, какое время, — произнесла мать.
— Да что уж там… Теперь каждый, чем может, друг другу должен…
— Конечно, друг другу… — подхватила мать.
— Я бы к вам, — вдруг напрягся голос Пашкулича, — товарищем заглянуть желал бы…
— Да, пожалуйста, — простодушно согласилась мать.
— Ну, мы там закусочку бы соорудили — того, другого, четвертого… Малыша бы после в сад выпустили, а сами бы свои разговоры разговаривали.
— Да я бы всей душой, — отозвалась мать.
— Товарищ мой в чинах, его еще уговорить надо прийти, ну, а коли придет, уважение оказывать…
Мать вскинула брови.
— Мы семья интеллигентная, умеем встречать гостей.
— Да уж ясно! Да уж ясно!.. Я не к тому, чтоб как тарелку поднести, а к тому, чтобы все сообразить.
— Слушаю вас, — удивилась мать.
— К тому я, — подбирал слова Пашкулич, — что я посередке беседы вдруг «бряк» со стула сделаю, на пол.
— Что? — не поняла мать.
— Ну, «бряк» со стула, и забьюсь до синевы на полу, аж до пены на губах… Эпи-лепти-че-ски, — по складам выложил он. — А вы меня таковым и аттестуете на глазах у товарища. — Да зачем это вам?
— Да затем, — четко и зло сказал Пашкулич, — что на фронт меня намереваются отправить, а мне туда рановато еще… Продержусь малость, тогда меня замначальником военторга смогут сделать… Это из завмагов-то! Тут, главное, недельку, две, три задержаться. Вот вы и поможете мне, а уж мое спасибо — до пупа! — развязно добавил Пашкулич.
Мать молчала, сын понял, в каком смятении находилась она. Наконец она тихо сказала:
— Но это подлог.
— Да никакого подлога! У меня вся уже эпилептика разработана, как на репетиции. Вам проштамповать на глазах у начальника — и прощай блокада для вас навсегда!
Сын весь сжался в комок, все соображая и ожидая ответа матери. Он так ждал приезда своих дядей, они ему снились ночами — в белых полушубках, ремни крест-накрест, у каждого в руках по плитке шоколада. Ему чудилось, что они все время, без перерыва, долбят фашистов… А этот бугай не хочет быть с ними, чтобы долбить. «Эпилептик!» Он знал, что это такое. Их сосед по лестнице бился в падучей, но во всамделишной падучей.
— Малыша ведь спасать надо, — донеслись вкрадчивые слова Пашкулича.
— Нет, Пашкулич, я вам не сделаю фальшивки. — И сын понял, что мать не сделает. Если она кого- либо называла по фамилии, этим выражала свое крайнее неодобрение и несогласие.
— Ну, что ж, бывайте, подберем нужные кадры, а вам — доброго здоровьица, — с издевкой протянул он. — Уж, извините, сырок за визит неласковый оставлю, а галетки и конфетки прихвачу.
Мать молчала, и слышно было, как Пашкулич прокопытил крепкими каблуками до двери. «Господи, — думал сын, — что сейчас в душе у матери! Отказаться от еды, оставить меня голодным, ради чего? Кто ее проверит? Бьется человек в падучей — ну, и дала бы справку. Кто проверит? Как бы мне сделать, чтобы не хотеть есть!» — уткнулся в подушку и, зажмурив глаза, снова видел дядей, молотящих фашистов, а у фашистов были бесстыжие рожи Пашкулича.
Наутро мать подошла к сыну, темные подглазья были еще чернее. Видимо, она не спала.
— Сын мой, — спросила она в раздумье, — ты смог бы украсть?
— Я еще об этом не думал, — честно признался он.
— И не думай, мой мальчик, — слабо улыбнулась она. — А как ты считаешь, мы выживем? — мать заглянула ему в глубь глаз, словно сама вычитывала ответ в них на свои слова.
— Обязательно! — заорал он и обнял мать, чувствуя, что делает что-то самое нужное сейчас для нее.
Через несколько дней опять раздался стук в дверь. И все было как в сказке: на пороге стоял мамин брат.
Димка
Димка был на два года старше меня. Но он нисколько не выделялся среди моих сверстников и ни на какое главенство не претендовал. Единственный раз мы почувствовали свою зависимость от него, когда он раздобыл старинный пистолет-монтекристо с изящной перламутровой рукоятью. Мы ходили на задний двор и стреляли в глухую кирпичную стену. Пульки были почти игрушечные, они щелкали по кирпичу, делая едва заметные отметины. Однако участковый прознал о нашей забаве и Димку как зачинщика и владельца пистолета водил в милицию. Там допытывались, откуда пистолет. Перламутровый монтекристо отобрали, а Димку, поругав, отпустили.
— Ну, что там было? — спрашивали мы.
— Пустяки, — равнодушно отвечал он, — я сказал, что в хламе нашел… Участковый пальцем погрозил, а так ничего…
Мы разочарованно замолчали — Димка не выглядел в этой истории героем.
И вдруг он исчез.
— Уж не случилось ли что? — забеспокоились мы на третий день, не встречая его на улице, и зашли к нему домой.
Оказалось, что Димка ушел… в армию. Ну, конечно, не в разведроту и не в танковую часть, а всего лишь в армейскую сапожную мастерскую. Но все равно он числился рядовым и стоял на армейском
