довольствии.
Мы поудивлялись его скрытности, а потом занялись своими делами и о нем вспоминали не часто.
Осенью он появился собственной персоной: шел, браво постукивая каблуками, а на груди у него сверкала, отражая солнце, медаль «За отвагу».
Димка посмотрел на нас и сказал покровительственно:
— Привет, земляки.
— Здравствуй, — поспешно ответили мы.
— Растете? — по-взрослому спросил он.
В его вопросе сквозило явное пренебрежение к нам, но мы старались этого не замечать.
— Ты надолго?
— В отпуск. Видите, — он потрогал медаль, — фашиста пристрелил…
— Да ну?! — хором воскликнули мы.
И тут Димка стал прежним Димкой, пропал весь его важный вид. Ему страшно хотелось рассказать, как прикончил фашиста. Он присел на бревно.
— Метель жуткая началась, мело три дня подряд… Все траншеи забило. А наши снайперы больше всего такую погоду любят. То есть не самую метель, а как только она кончится. Тогда хочешь не хочешь, а надо окопы от снега очищать. Вот тут и жди, что немец голову высунет. Упросил я сержанта Петрова взять меня с собой. Взял. Залегли мы. Час ждем, больше… Замерзаю совсем. Уж и винтовку в сторону отложил. И вдруг видим: два немца осторожно с лопатами пробираются по брустверу, чтоб скорее в другую часть окопа проскочить. До них метров двести не было. Петров мне шепчет: «Первый мой…» Я во второго как дам — он ткнулся, лопата в сторону отскочила. Потом меня командир полка лично отметил, сыном полка назвал и медаль вручил…
Отблеск Димкиного подвига падал и на нас — ведь мы все-таки были товарищами. До самого отъезда Димки мы ходили с ним по улицам, и другие мальчишки нам завидовали, потому что у них не было такого своего Димки.
Вскоре он уехал. И больше уже не приезжал на побывку домой.
…Совсем недавно я возвращался после работы домой и неожиданно на углу Большого проспекта и Введенской услышал резкие гудки автобуса. Я оглянулся. Распахнув дверцу, ко мне тянулся… Димка. Я бросился к нему. Машины выстраивались вслед за его автобусом, шоферы нервничали и выскакивали из своих кабин. А я жал Димке руку, улыбался, и мы что-то говорили друг другу. Засвистел милиционер, подбежал ко мне.
— Ваши документы! Вы нарушаете правила…
Тут я сообразил, что мы с Димкой так ни о чем и не договорились.
— Запиши телефон! — закричал я. — 32-7…
Димка закивал и вытащил из кармана карандаш.
— Поезжай! — рявкнул милиционер.
— Запиши, — кричал я.
— Пройдемте в отделение, там разберемся, — сурово сказал милиционер.
Димка уже сворачивал за угол. Вокруг меня стояла толпа любопытных. Какая-то бабка объясняла!
— Прямо в карман — и бежать. А на вид — посмотрите — и не скажешь, да и не молодой уже…
Оправдываться было бесполезно, и я пошел с милиционером.
Я шел и думал: когда же теперь позвонит Димка?
Мопассан
В букинистических магазинах шла оживленная торговля: людям нужны были деньги. За фантастические цены у спекулянтов можно было достать кое-что из съестного.
Я любил ходить к букинистам и мог долго простоять у прилавка, разглядывая старинные издания, пахнущие кожей и особой блокадной затхлостью.
Однажды, когда я находился в магазине, в него вошла седая статная женщина. Она несла перевязанную бечевкой стопку книг. Встала в очередь и молча двигалась к оценщику, переставляя свои книги на стеклянном прилавке.
— Что у вас? — устало спросил оценщик.
— Мопассан.
— Затоварены им. Не принимаем, — равнодушно сказал человек за прилавком, не глядя на книги.
Меня словно током дернуло: Мопассан! Я ничего не читал его, но слышал от старших, что это такой писатель, такой… Одним словом, мне его читать никак еще не разрешалось.
Женщина сняла с прилавка книги и медленно тронулась к выходу, переступила порог и вышла на улицу. Я бросился за нею следом. Она остановилась на трамвайной остановке. Остановился и я. Она села в трамвай. Я тоже вскочил на подножку… Я не отдавал себе отчета, для чего все это делаю, но следовал за женщиной, не сводя глаз со стопки книг. Наконец она свернула в ворота дома.
— Простите, — отчаянно воскликнул я, — вы продаете Мопассана?
Женщина обернулась, удивленно взглянув на меня.
— Откуда ты знаешь, что это Мопассан?
— Я был в магазине… — смешался я.
— Отчего же ты не спросил там?
— Мне было неудобно.
— Почему? — она допрашивала меня, словно школьная учительница.
Я потупил глаза.
— Но почему все-таки? — настойчиво повторила она.
— Потому что он пишет… о любви, — сказал я и покраснел.
Улыбка тронула тонкие губы женщины.
— Ну и что же тебя смутило?
Я молчал.
— Чудак! Знаешь, почему мы с тобой выжили этой зимой?
— Нет.
— Потому что нас кто-то очень-очень любил. Правда?
…Я шел домой и, не понимая сути, без конца повторял сказанные ею слова.
Их значение я понял позже, когда уже давным-давно кончилась война.
Колька из Сан-Франциско
Со школами мне не везло. Только начну учиться — или бомба разорвется вблизи, стена треснет, или снаряд угодит в дом. К счастью, это случалось не в учебное время. Мы приходили утром в школу, огороженную барьером, поскольку здание находилось в угрожающем состоянии, смотрели снизу на окна нашего класса с выбитыми стеклами и шли домой. Через несколько дней начинали учиться в новом здании. За всю войну нас раз пять переводили.
Осенью сорок третьего в город вернулись первые эвакуированные. Однажды перед самым началом учебного года ко мне пришел высокий, худощавый юноша со смелым и, как мне показалось, насмешливым лицом.
— Меня из новой школы послали, надо всем собраться на уборку помещения.
Я понял, что он из новеньких. Он говорил, а я не сводил с него завороженного взгляда. Он был в
