Немецкий язык
В сорок втором году наш класс называли «сводный шестой класс», потому что в районе моих сверстников оставалось мало и нас — всех из разных школ — объединили в одном классе. Учились мы в старинном доме на Большом проспекте. Ах, как не везло нашей школе! Начнется сильный обстрел Петроградской стороны, и непременно достанется школе: то стекла выбьет, то двери выдавит… И каждый раз после налета мы забивали окна фанерой, убирали мусор, битое стекло…
И в тот памятный день, когда мы явились на занятия, нам пришлось прежде всего разбирать кирпичный завал: рухнула от воздушной волны стена. Противное дело таскать колотый кирпич, — руки от острых краев в ссадинах, едкой, сухой пылью надышишься… Одним словом, настроение у нас к третьему уроку сложилось препоганое. Завал разослали, а третьим уроком должен был быть урок немецкого языка. Тут Семенов и сказал:
— Да какого ляда мы силы свои на этот язык проклятый гробим! Что нам, делать больше нечего!
Все загалдели:
— Точно!.. — и отправились в класс возбужденно-протестующими.
Мария Ивановна, учительница, обыкновенно опаздывала минут на пять, влетала запыхавшаяся и еще две-три минуты приходила в себя. Поэтому мы к началу урока не только успели сесть за парты, но и настроить себя на сосредоточенно-суровый лад.
Мария Ивановна влетела раскрасневшаяся, на ходу сдернула шарфик, пригладила волосы, раскрыла журнал и произнесла:
— Гутен таг!
— Здравствуйте, — мрачно ответили мы.
Она слегка вскинула брови, так как требовала, чтобы мы ей отвечали по-немецки.
— Сегодня мы познакомимся с плюсквамперфектом. Откройте ваши тетради.
К тетрадям никто не прикоснулся.
— Что такое? — удивилась Мария Ивановна.
Семенов, самый прямолинейный из нас, ответил за всех:
— Мы решили прекратить изучение немецкого языка, на котором отдаются фашистские команды.
Мария Ивановна растерянно обвела глазами класс.
Володька Обольянинов, задававшийся оттого, что его предок был в фаворе у Павла I, сказал высокопарно:
— Я, как русский патриот, поддерживаю Семенова.
— А ты, Мокроусов? — взглянула Мария Ивановна на нашего комсорга.
— Есть нынче в изучении немецкого не те политические акценты, — туманно, но с намеком ответствовал Мокроусов.
— Но его изучение утверждено министерством, — вконец растерявшись, воскликнула Мария Ивановна. Она была молоденькая выпускница университета и втайне гордилась своим берлинским произношением.
— Утверждалось до войны, — парировал Миша Кац, наш отличник.
Теряя терпение, Мария Ивановна обратилась к Шивочкиной, послушной и застенчивой девочке:
— Почему у тебя не открыта тетрадь?
— Я со всеми, — прошептала Шивочкина и, потупясь, покраснела.
— Значит, вы всерьез, — протянула Мария Ивановна, и все отметили, что она не знает, как ей поступить. Ведь лично с нею мы жили дружно.
— Но ведь это язык Гете и Шиллера! — не сдалась Мария Ивановна.
— Но ведь это язык наводчика дальнобойной пушки, — закричал Семенов, и Мария Ивановна не одернула его: она знала, что в прошлом месяце погиб его младший братишка во время обстрела.
Она взяла себя в руки.
— Сообразите: немецкий язык — это и оружие борьбы с фашизмом.
Здесь даже Шивочкина улыбнулась, — больно нелепы показались слова Марии Ивановны.
Мария Ивановна, не замечая улыбок, продолжала:
— А вы знаете, что такое контрпропаганда? Почему я к вам на уроки опаздываю? Да потому, что я бегу к вам из радиокомитета, где веду беседы на немецком языке для населения Германии. Разъясняю им сущность фашизма. А еще есть радиоустановка прямо у передовой… Хотим заронить искру сознания в одурманенную голову немецкого солдата.
— Что-то в Кельне и Мюнхене после таких бесед не вспыхивают восстания, — строго рассудил Миша Кац.
— Не вспыхивают, — согласилась Мария Ивановна, — но ведь у тех, кто нас услышит, может, и забрезжит в уме что-то…
— «Забрезжит»! — даже присвистнул Семенов. — Их бить надо! С меня и «хенде хох!» хватит.
— А по этой контрпропаганде и песни наши передают? — неожиданно спросила Шивочкина.
Мария Ивановна в своей девичьей непосредственности стала объяснять, что слушать такие передачи в Германии — это уже подвиг, фашисты без пощады расстреливают тех, кто ловит наши передачи.
Мы молчали, но Мария Ивановна внутренним чутьем почувствовала, что урок продолжать бесполезно.
— На сегодня достаточно и вам, и мне. Займитесь спокойно своими делами. Завтра у нас сдвоенные уроки.
— Ну, что? — спросил Семенов после ухода Марии Ивановны.
— Неубедительно, — констатировал Обольянинов, — у нас есть свое мнение и свой довод. Мы не дети. Се ля ви, — добавил он по-франпузски, который изучал самостоятельно.
На следующий день Мария Ивановна вошла в класс, но пальто не сняла:
— Сегодня у нас особые занятия. Я договорилась с радиокомитетом, и вы будете присутствовать при контрпропагандистской передаче…
Мы обрадоьанно зашумели. Никто из нас не думал в этот миг о немецком языке, но попасть в таинственное обиталище Радио — вот здорово!
Мария Ивановна предъявила пропуск, дежурный милиционер отдал ей честь, и мы гуськом проследовали за нею го каменной лестнице. Потом мы все вошли в большую комнату, и Мария Ивановна, улыбаясь, обратилась к седому сутулому человеку:
— Вот привела моих ниспровергателей, Карл Иванович.
Карл Иванович зорко прошелся по нашим лицам, дружелюбно махнул рукой и повел нас в другое помещение, тесное и темное.
— Встаньте у стен и не шевелитесь!
А Мария Ивановна опустилась в кресло перед микрофоном, напряженная и недоступная. Лишь на секунду она оторвалась от пульта и попросила Карла Ивановича:
— Дайте им хоть пару экземпляров перевода моего выступления.
Загорелся красный свет, и раздался звучный, высокий голос Марии Ивановны: — Граждане Германии!..
Мы, вытянув головы, следили по тексту. Мария Ивановна говорила о положении на фронте, о зверствах, чинимых фашистами, о гибели культуры под фашистским сапогом. И вдруг, даже не заглядывая в текст перевода, мы поняли, что речь идет о нас.
— …Фашизм уничтожает простые человеческие отношения. А недавно группа ленинградских школьников, переживших блокадную зиму сорок первого года, отказалась изучать немецкий язык, потому
