— Вы согласились на разговор…
— Она предложила кафе на Главной улице, но я притворился, что не в силах заходить в такие места — мол, падаю там в обморок. «Лучше сопроводите меня во время моей вечерней прогулки…»
Брызгая от ярости слюной, старик принялся изображать себя и убитую Роню. Мучаясь от отвращения, Тойер был вынужден признать, что ему это неплохо удавалось.
— «Ведь у вас есть совесть, господин Денцлингер, разве вы не хотите после стольких лет обрести мир?» — «Дитя мое, смотри, как ложится на дома туман. Может, этот год принесет мне тьму…» — «Это может быть свет, господин Денцлингер, свет…» — «Пойдешь со мной в последний раз к замку? Я часто там бывал с моей дочерью…»
— Все-таки мне хочется понять, почему вы это сделали, — устало перебил его Тойер. — Ладно, девочка выследила вас, ясное дело, едва ли это может понравиться… — Он замолк, чувствуя в душе пустоту и грязь.
Денцлингер по-своему истолковал его молчание:
— Многим кажется странным, что пасторы тоже люди. Что такой старый человек, как я, не хочет в тюрьму, не желает позора на свою голову. Они забывают, что мы такие же, как они, притом ведь это был один из постулатов Реформации, нашей веры, всех верующих…
— Веры… — Полицейский с отчаянием произнес это слово. — Во что же вы верите, господин Денцлингер? Можно задать вам этот вопрос, или он тоже вызовет у вас раздражение? Догадываюсь, что не в доброго боженьку с седой бородой, не этот образ парит перед вами…
Пастор глядел куда-то мимо Тойера.
— Учить вере — вообще самое трудное и восхитительное. Бог непостижим, необъясним, неподвластен нашей воле, и если мы что-то говорим, то мы уже этого хотим, и это не может получиться. Я не верю в доброго, любящего Бога, больше не верю, если вы об этом спросили.
— Можете вы говорить об этом, не опасаясь, что вас лишат пенсии?
— У вас трогательное, наивное представление… Неужели вы думаете, что упомянутый пастор Нассман во что-то верил? Это новое поколение попов и попих. В четырнадцать они проходят практику в доме престарелых, и если им попадается приятная дама, тогда они обнаруживают в себе любовь к ближнему. Чуточку теологии освобождения, или как там называется та чушь… немного дешевой мистики на церковном съезде и еще чуточку демагогии на уроке религии в старших классах. Я верил и все еще верю. Я верю, что мне будут отпущены мои грехи. В определенном смысле. Пожалуй, можно также сказать, что я верю в относительность моих грехов, в относительность слова «грех»… И я не верю в то, что буду гулять по пушистым облакам, петь «осанна» и увижу старых друзей.
— Тем более что у вас их и нет.
— Я верю, что войду во Вселенную, в Свет. Несмотря на мои поступки. Только называйте это, как хотите, но пока я еще не хочу этого. Я хочу жить, как всякий человек, всякий зверь.
— Вы хуже, чем зверь. Даже хуже, чем собака, и я говорю серьезно. Я тоже верю во что-то, однажды мне был дан суровый урок, и он меня поразил, господин пастор. Я принадлежу к числу тех людей, которые стараются подальше обходить подобные вопросы, а также к той их части, у которой это не получается. Но мне не хватило бы нахальства зарабатывать на этом деньги. Я уверен, что будет правильнее всего вас наказать. Хотя, пожалуй, жить вам осталось не очень долго, и в конце концов ваш срок наказания получится короче, чем у автомобильного вора. Я верю, что убивать порочно и ненормально. Я вижу перед собой Роню Дан, ведь она могла бы закончить школу, влюбиться в какого-нибудь парня, а он, возможно, бросил бы ее. Вижу, как она рыдает у телевизора, вижу, как в двадцать ей вырезают аппендикс, и подруги посылают ей в больницу букет цветов, она радуется, она живет долго, перед ней жизненное море. Все это вы опрокинули, будто ночной горшок. А перед этим вы убили свою дочь…
Он ждал, Денцлингер незаметно кивнул.
— Роню вы убили, потому что она про это проведала. Тогда вы еще не знали, что Нассман тоже владеет информацией и может представлять опасность. Он позвонил вам?
— Да.
— Могу себе представить этот звонок. И конечно, коллеги не проверили, велись ли телефонные разговоры из квартир Дана и Нассмана с неким теологом-пенсионером, впрочем, тут я не стану никого упрекать. Набожная девушка позвонила старому пастору, молодой пастор своему предшественнику. Мы еще не умеем отыскивать след в информационном хламе, фильтровать его… По-моему, ваш коллега был жалкой фигурой. Впрочем, не настолько тупым, чтобы не заметить, что он со своими сексуальными отклонениями подает дурной пример пастве. Вдруг такая возможность: он может стать героем. Раскрыть два убийства. Он позвонил вам. И тогда вы его того…
— Он пригласил меня честь по чести. Сказал: «Брат Денцлингер. Я полагаю, что вы должны прийти ко мне и избавиться от тяжкого греха». Так он выразился, этот молодой простофиля. Правда, свое братское предложение он тут же подкрепил угрозой позвонить в полицию, если я не явлюсь.
— Вы пошли туда — или, может, кто-то другой? Еще раз понадеялись на неслыханное везение, на то, что вас никто не увидит? Или вам было все равно? Ведь это тоже была не просто злость?
Денцлингер глядел на свои сложенные руки. Комиссар надеялся, что он хотя бы не молится в этот момент.
Старик тяжело вздохнул:
— Чтобы покончить с этим делом — да. Я также поджег пасторский дом. Мне показалось, так надежней… Этот жалкий урод хоть и уверял меня, что, кроме письма, у него нет никакого компромата, но ведь чего не скажешь перед лицом смерти…
— Если бы вы этого не сделали, — Тойер едва не рассмеялся, — не думаю, что я когда-нибудь вернулся бы к этому делу, к тому же ребята ведь сначала… ну, это не важно… Вам хотелось быть неуязвимым. А вы были глупым. Надругательство над трупом уже было глупостью, ведь иначе мы остановились бы на версии самоубийства. С дочерью вы проявили большую ловкость… — (Скажет он что- нибудь? Нет.) — Поджог, какое искушение — раз известно, что парень очень кстати приехал к отцу… Господин Денцлингер, теперь я вам расскажу одну историю… Это займет некоторое время, но ведь мы никуда не торопимся. Теперь у вас достаточно много времени.
Конрад Пильц, тогда еще Шустер, рос в ГДР. Незадолго до сооружения Стены он с семьей бежал на Запад. Безуспешно изучал много предметов, сначала где-то еще, потом в Гейдельберге. Крутился среди левых радикалов, наконец-то обрел там себе имя, затем перешел на нелегальное положение, да вы знаете обо всем… Пильц невероятно притягивал к себе простодушную девочку Сару. У нее начался с ним страстный роман, который, во всяком случае в фантазиях духовного лица, был бесстыдно откровенным. Пильц решил уйти в подполье вместе с Сарой, однако, как мы оба знаем, до этого дело не дошло.
Он становится нелегалом в одиночку, совершает преступления, теряет при этом руки — нет, успешным его в самом деле не назовешь. Он прячется в ГДР. Позже его разоблачают и сажают в тюрьму, значит, все эти годы он не может заняться поисками Сары, но ее не забывает. Наоборот, она луч света в его темной биографии. Отпущенный на свободу, он едет к одному из друзей по тем временам. К Дану. Вот он здесь, можно начинать искать. Разумеется, ему это нелегко: с одной стороны — инвалидность, с другой — ему не хочется подключать к этому официальные инстанции, тем более ненавистную полицию, в-третьих, возможно, он боится вас. Но рядом оказалась Роня. Пильц для нее герой — человек, который действительно чем-то рисковал, пусть даже и непонятно ради чего. Ошибался, был за это наказан, но так и остался на стороне слабых и обиженных. Услыхав его грустную историю любви, она всей душой была готова ему помогать; тут ей пришла в голову мысль привлечь к поискам ее духовника, поскольку он был преемником Сариного отца. Между прочим: Пильц мне тоже несимпатичен. Он трус, по его вине Роня оказалась втянутой в опасную игру. Так вот, вероятно, пастор Нассман, которого совсем недавно бросила жена, подробно рассказал Роне то, о чем мы уже знаем: что господин Денцлингер вскоре после исчезновения дочери оставил свою общину, — тут проявили понимание как его прихожане, так и церковное начальство, позволив ему поменять церковь, и он, скорее в порядке исключения, получил другое пасторское место в том же городе. Роня сопоставляет факты, звонит вам. Вы договариваетесь с ней, она пишет Нассману. Хоть бы к нам обратилась — нет, ей понадобился пастор. Словно этот случай надлежало уладить исключительно среди верующих.
Убийства произошли, Пильц молчал. Наверняка его совесть была нечиста, но он опасался за свою
