каким-то темным причинам она сама грохнула своих хахалей. — По лицу Хафнера было видно, что ему необычайно понравился такой энергичный выбор слов. — Хотя эксцентричная мамзель там…
— Эй, что такое? При чем тут я? — рассеянно спросил Зельтман.
— Нет, — простонал Тойер, — я сказал не «Зельтманн», а «мамзель». В общем, фрау Людевиг следует исключить: чтобы она сама навела нас на свой след — это просто курам на смех. В общем, ситуация такова. Плазма, Брехт и господин Людевиг — или Великий некто. Вот основные подозреваемые.
— Вы не должны забывать одно, — лукаво напомнил директор. — Свидетель, которому мы обязаны информацией о Плазме, видел, как тот стрелял. А подозреваемый с тех пор исчез. По-моему, здесь все достаточно ясно.
Тойер кивнул.
— Завтра я съезжу в Вислох и наведу справки о Плазме. Вы втроем, — он повернулся к своим комиссарам, — последите посменно за Брехтом; потом доложите, что он из себя представляет. А теперь я устал. Те, кто не будет занят слежкой, встречаются завтра со мной в кабинете.
— С завтрашнего дня я ухожу в отпуск, — с сожалением сообщила Ильдирим. — Момзен, вероятно, свяжется с вами.
Хафнер печально вздохнул:
— Жалко. Наша команда теряет людей.
Тойер вернулся домой и тут же рухнул на постель. Когда он уже засыпал, зазвонил телефон. Хорнунг наговорила свое сообщение на автоответчик. Она хочет его видеть. Скучает без него. Ей очень стыдно за инцидент с апельсиновым соком. И она постарается все исправить.
Тойеру приснился волшебник, который его страшно ругал. Сыщик громко пробормотал не просыпаясь:
— Мы еще не говорили про ключ!
10
Небрежно, как всегда, старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер совершил свой утренний туалет. И опять забыл побриться.
Хорнунг он звонить не стал — солгал себе, что она на работе, хотя знал, что она старается назначать занятия на вторую половину дня. Но нет, ему некогда, у него ведь много дел.
Дела всегда находятся, когда в них нет смысла. Говорят, один человек в ожидании смертной казни покрасил собственную камеру, чтобы уютнее было в ней сидеть.
Зато он позвонил в Вислох, в психиатрическую больницу, и договорился о встрече. Затем осторожно повел «опель» по задымленной автомобильными выхлопами кольцевой дороге Рейн-Неккар. Летняя жара только-только заявляла о себе, но сыщик уже обливался потом.
Наконец за окном машины замелькали корпуса клиники. Занятый вопросами, которые ему никак не удавалось четко сформулировать, комиссар почти не смотрел на них.
Вот и нужная дверь. Тойеру неожиданно пришла в голову мысль, что в случае чего он может тут и остаться. Это его успокоило.
Доктор Виланд устало смотрел на него. В руках он держал папку толщиной с телефонную книгу — Плазма явно не был жертвой временного помрачения рассудка.
— Сам я не знаю этого пациента, но его еще помнит доктор, которая работала в те годы. В первый раз Гросройте попал к нам в 1983 году. За год до этого он поступил в Гейдельбергский университет, на факультет германистики и философии. С самого начала считался немного странным. Закомплексованный поэт — но ведь таких молодых людей тысячи.
— Так ведь к вам не все и попадают, — возразил комиссар.
— Нет, конечно, не все. Но господин фон Гросройте стал шаг за шагом отрываться от реальности. Сочинение стихов помогает некоторым людям обрести опору в родном языке; во всяком случае, я так себе это представляю. Другие улетают в иное измерение. Постепенно. Подобно тому, как люди покрываются сыпью — сначала локти, потом сыпь ползет по руке, высыпает на лице, и вот ее уже видят все окружающие, начинаются пересуды. Так и с безумием.
Полицейский подумал о своем прошлогоднем срыве. В последний момент, действительно в последний, прямо как в голливудском фильме, он чудом избежал пули киллера, а потом несколько недель мир казался ему театром абсурда. Поэтому он с готовностью кивнул.
— Поначалу Гросройте еще кое-как справлялся с учебой, судя по истории болезни, — продолжал врач. — Во время поездки в Амстердам он начал писать свой большой опус — «Город».
Тойер попытался восстановить в памяти высказывания Плазмы, насколько он их помнил.
— Он задумал огромный, эпохальный роман — про вымышленный город, его историю, прошлое, настоящее и будущее. Возможно, его вдохновляли улочки и каналы Амстердама. Можно не сомневаться, что он активно потреблял типичный для этого города ассортимент товаров, и от этого у него окончательно съехала крыша. Из его амбициозного романа, насколько можно судить по записям лечащих врачей, получилась лишь параноидальная версия истории Гейдельберга… Ничего эпохального, скорее безумная мантра, которую он повторял парафразами.
— Некоторые я помню, — отозвался Тойер. — Там всегда речь идет об убийце, закалывающем мальчиков, и о плазматическом состоянии, в которое со временем впадет весь мир. Так было и раньше?
Виланд заглянул в историю болезни. Там лежали пожелтевшие распечатки, сделанные еще на матричном принтере. Тойер заново осознал, насколько давними были первые записи про Плазму, которого тут еще знали по имени. А теперь он кто? Плазма, персонаж комиксов, монстр из фильма категории «Б».
— Да, вероятно, почти ничего не изменилось, — кивнул Виланд. — О нем известно совсем немногое, уж откуда такая зацикленность на убийстве детей — не могу вам сказать. Возможно, когда-то он стал жертвой насилия, но в те годы, когда он был здешним пациентом, эта тема почему-то не всплывала, — а сегодня его мозг превратился в машину, вырабатывающую безумие, и из него уже ничего не извлечь. Кроме того, — врач поднял глаза, — ведь он отпрыск семейства фон Гросройте. В семидесятые и в начале восьмидесятых один из Гросройте был даже не полубогом в белых одеждах, а настоящим божеством. Он поднял кардиологию в Гейдельберге на новый уровень — международный. Никто из коллег и слова не мог сказать против Гросройте. Но что творилось в лоне этой семьи — никому не ведомо.
— Интересно, сейчас в Гейдельберге живет кто-нибудь из Гросройте? — спросил Тойер. — Я уже давным-давно не слышу этой фамилии.
— Когда Гросройте в конце концов ушел на пенсию, он долго не протянул. Лишившись возможности работать по шестнадцать часов в день, он быстро стал сдавать и вскоре умер от сердечной недостаточности. Следом за ним и его жена. У них была дочь. Что с ней сталось, не знаю. В те годы я только что закончил учебу и уехал на пару лет за границу, поэтому был не в курсе медицинских сплетен.
— Но ведь после него должно было остаться наследство…
— Вы полицейский, не я.
Тойер прикинул — к собственному ужасу, очень реально, — не пнуть ли врача за такую мелкую дерзость.
— Могу вам только сказать, что у Вальдемара фон Гросройте процесс разрушения личности необратим. Я в состоянии поставить такой диагноз.
— Я сам его недавно видел. — Тойер не глядел на врача. У него перед глазами все расплылось, зато отчетливо вспомнилась торопливо шагавшая оборванная фигура. — Тогда он еще не был подозреваемым, но первое убийство уже произошло. Все против него… вот вы говорите — разрушение личности…
