Вообще-то безумие — заниматься спортом в канун Нового года, но крутой комиссар, рожденный в Пфаффенгрунде, рабочем квартале Гейдельберга, знал, что физические упражнения повышают удовольствие от последующего потребления спиртного. Как он любил когда-то пить из бутсы после жесткого противостояния в регби! Временами ему даже наливали добавку, когда товарищи по команде больше не могли. Молодость! Все позади! И счастье ушло вместе с нею…
Он устроит ей сюрприз, этой маленькой сексапильной мышке, он, который давно уже не отваживался шагнуть на пугающее поле половых отношений. Его подарок — бутылка шампанского-рислинга от Алекса с Мерцгассе — послушно стоял под столом. Как пес, такой же надежный и добрый.
— Корнелия? Что ты там делаешь? — Хаген Кёниг покачал головой.
— Собираю вещи, ведь мы поедем всем классом на экскурсию в Гейдельберг!
— Девочка моя, вы едете в понедельник, а сегодня только среда!
Корнелия пожала плечами:
— А что мне еще делать? Ты ведь уходишь.
Кёниг вздохнул, вошел в комнату дочери, склонив голову набок, чтобы не стукнуться о скошенный потолок, и тяжело сел на кровать:
— Я несколько недель назад сказал тебе, чтобы ты уговорилась с кем-нибудь и пошла бы в гости. Ведь уже тогда было все известно.
— Тебе легко говорить! Меня никто никуда не приглашал! — Корнелия все еще стояла спиной к нему.
— Знаю. Но вот, к примеру, в соседней церкви проходит молодежная «открытая ночь». Да и вообще у нас, в Эккернфёрде, сегодня полно разных вечеринок. — Он помолчал. — Зачем ты берешь с собой столько трусиков? На одну неделю? Десять — я считал!
— У меня достаточно белья.
— Ну и что? Зачем запихивать что ни попадя в сумку, это…
— Глупо… — спокойно договорила Корнелия. — Ты ведь мне как-то сказал, что я похожа на голштинскую корову — такая же неуклюжая и тупая…
— Может, и ляпнул когда-то, я же не всерьез…
— Знаю.
— И знаешь, что я горжусь тобой. Я всегда хвалю тебя за успешную учебу и за смелые идеи. Когда ты иногда делишься со мной…
Корнелия повернулась и села за письменный стол. Презрительно посмотрела на отца:
— Сегодня днем я размышляла о времени. Я понимаю его как некое движение объекта в пространстве. Имеет смысл говорить о времени только в тот момент, когда в объекте происходят изменения. Если объект не меняется, то и время не движется. Интересно?
Снова тяжкий отцовский вздох — она не могла их больше слышать.
— Да, девочка моя, интересно. В твои годы я ни о чем таком не думал… Но тут же ты запихиваешь в сумку целую кучу трусиков. Я часто спрашиваю себя: когда же ты, наконец, станешь умницей во всем?
— Не стоит преувеличивать мои способности. Сложных вещей, по-настоящему сложных, я не понимаю. Скажем, теорию относительности…
— Господи! — возвысил голос отец. — Тебе совсем не обязательно понимать Эйнштейна! Ты просто…
— Я наизусть знаю, что ты хочешь сказать, — перебила она. — Могу продолжить: «Будь просто нормальной девочкой. Я хочу одного: чтобы ты была счастлива. Смерть мамы стала ударом для нас с тобой, но нужно жить дальше. И невозможно злиться целую вечность на то, что у меня появилась подруга». Правильно?
Отец сжал губы — они превратились в тонкую полоску.
— Абсолютно правильно. Действительно, я говорил тебе это уже не раз. Я охотно пригласил бы Беату к нам, но ведь ты против. Так что я отпраздную у нее. — Он встал. — Тебя не огорчает, что мы с тобой так нехорошо расстаемся накануне Нового года?
Она избегала его взгляда. Огорчена ли она? Трудно сказать.
— Пойду за постельным бельем. Нам велели взять с собой простыни и наволочки.
Первый глоток апельсинового сока — тьфу, гадость! Толстая блондинка — такие играют медсестер в фильмах ужасов — спросила у Хафнера, сколько времени, и он небрежно ответил: без малого две тысячи четвертый.
Неужели эта толстуха тоже занимается спортом? В этом нет ни смысла, ни логики. Комиссар все сильнее сомневался в целесообразности своих поступков. Вдруг малышка пренебрежет его шампанским или, хуже того, им самим?
Вот она уже идет!
Полный облом: это была она, рыжеволосая лисичка, но ее заключил в потные объятия рослый, развязный жеребец-латино — бесстыдно, откровенно, прямо возле стойки, где албанская задрыга с умным видом смешивала яблочный сок с минералкой. К счастью, глупая гусыня его не узнала. Что ж, поглядим на их реакцию, когда он закурит. Кстати, как это он прозевал: ведь у них в меню есть пшеничное пиво — ни хрена себе спортсмены!
Да, придется ему продлить свой зарок, больше ни одной бабы он не пустит в свою душу. Тупая рыжая дуреха… Хафнер подошел к стойке, заказал два пива — нет, я никого не жду — и тут же закурил. Потом, со стереофоническим шумом прихлебывая пиво, стал ждать, спокойно, почти с облегчением, когда его вышвырнут на улицу.
Поэтому он стал первым, кто позвонил в дверь Тойера.
Последним явился комиссар Лейдиг, поскольку днем ему пришлось выполнить свою ежемесячную тяжелую обязанность — навестить мать. Ведь нельзя желать, чтобы мать умерла, и он вообще-то всерьез этого не хотел, разве что совсем чуточку. Зато все прочие: сиделки, врачи, семьи сиделок и врачей, — все совершенно точно мечтали об этом, и их можно было понять.
Это был его последний визит к матери в уходящем году. Лейдиг припарковался вблизи Шветцингенского дворца. С большим удовольствием он прогулялся бы по холодному и сырому парку. Здесь, на равнине, снега не было, и все же здание в стиле барокко и в такую погоду не утратило своей прелести, хотя это было скорее обещание красоты, чем сама красота; да разве вся жизнь — не вечное обещание?… Но комиссар не отважился на прогулку. Гораздо охотней, чем навещать мать, он прополз бы сейчас по канализационной трубе до самого дома, и все же с профессиональным мужеством полицейского Лейдиг прошествовал сквозь ворота дворца и свернул налево в поперечную аллею.
С тех пор как ОНА жила в Шветцингене, его жизнь внешне почти не изменилась, разве что он поменялся квартирами с шефом. Пошло ли это на пользу Тойеру, Ильдирим и девчонке? Лейдига терзали суеверные сомнения: в этих четырех комнатах, пропитавшихся за десятки лет злобой изгнанницы из Восточной Пруссии, едва ли могла наладиться нормальная жизнь.
Он вошел в здание; вахтер приветствовал его неопределенным кивком. Взаимоотношения с персоналом у комиссара были сложные. То перевешивало сочувствие — что пришлось выстрадать этому бедолаге, то агрессия — теперь страдаем мы.
Со стороны, Лейдиг вел обыкновенную жизнь холостяка, но он воспринимал мелочи размеренных буден как нечто сенсационное и даже революционное.
Немногочисленные сигареты, которые комиссар выкуривал за неделю, он смаковал за кухонным столом — обычно в сочетании с чашкой какао: кофе он по-прежнему пил редко.
Ел он то, что хотел, и точно знал: больше он никогда в рот не возьмет никакой зелени ни в каком виде.
Иногда он выпивал перед телевизором стаканчик вина, только один стаканчик и непременно сухого. Сладкое мозельское пойло он вылил в Неккар.
Для него это были восхитительные мелочи, которых он прежде почти никогда не мог себе позволить.
