Но я-то знал, что никакого приёмника у него нет.
— Откуда это слышна музыка? — удивлённо спросил я.
— От меня, — ответил Орфис. — Это я звучу. Я натёр свой лоб секретной пастой — и вот я звучу и буду звучать восемь часов подряд. Чтобы возобновить звучание, достаточно снова натереть лоб.
Далее он объяснил мне, что у каждого человека свой жизненный музыкальный ритм и каждый живёт согласно этому ритму, но сам его не слышит и окружающие его тоже не различают. Секретная паста как бы превращает человека в музыкальный инструмент, переводя его внутренний ритм в звуковую мелодию. Мелодия у каждого своя; отчасти она выявляет внутреннюю сущность человека. Нет двух людей с одинаковой мелодией, как нет двух людей с одинаковыми отпечатками пальцев. В древние времена эту секретную пасту применяли пастухи, чтобы не заблудиться в горах. Кроме того, на звучащего человека не нападают хищные звери, а если он уснёт на траве, то к нему не подползёт ни одна змея.
— Но это же замечательное открытие! — воскликнул я. — Почему о нём ничего нет в печати?!
— Секретная паста — тайна нашего древнего пастушеского рода, — тихо сказал Орфис. — Способ её приготовления известен с глубокой древности и переходит от старика к старику. Ныне последним хранителем тайны является знакомый вам старик, пасущий камни. Он передаст её своему сыну, когда тому стукнет сто двадцать лет. Знайте, что не только секрет приготовления, но и сама секретная паста никогда никому из посторонних не передавалась, не продавалась и не дарилась. — Орфис сделал паузу и продолжал: — Но вы очень понравились старику, пасущему камни, ваши постоянные неудачи тронули его сердце, и он дарит вам брусок этой пасты в вечное личное, индивидуальное пользование, с правом давать этот брусок во временное пользование только кровным родственникам.
И с этими словами мой спутник вынул из кармана второй кусок пасты, завёрнутый в чистую бумагу, и вручил его мне.
Я был глубоко взволнован этим ценным подарком, но мне было как-то страшновато испробовать на себе его действие. «А что если от меня, человека с пятью „не“, пойдёт такая музыка, что хоть святых вон выноси?» — подумал я.
Но, преодолев свой страх, я старательно стал тереть лоб данным мне бруском — и вот я зазвучал! К моему душевному облегчению, мелодия, которая исходила от меня, оказалась хоть и не очень художественной, но и не неприятной. Она напоминала мотив не то быстрого фокстрота, не то румбы, не то краковяка, и, надо отдать справедливость, под неё было довольно легко шагать. От моего спутника слышалась более мелодичная музыка, но ритм у неё был медленнее, и звучала она тише.
Благодаря секретной пасте и самозвучанию мы долго шли в глубокой темноте, не теряя друг друга из слуха (не скажу «из вида», ибо видеть мы ничего не могли), и вскоре вошли в глубокое ущелье. Вдруг раздался чей-то удивлённый выкрик: «И какой это кретин забрёл сюда с транзистором!»
Так мы нашли пропавшую было группу геологов, и эти проголодавшиеся люди с радостью набросились на принесённые нами продукты, не дождавшись даже обеда, который я хотел приготовить им.
Вернувшись на базу, я с огорчением узнал, что, воспользовавшись моим недолгим отсутствием, завхоз срочно подыскал повариху из местного населения, а меня зачислил на должность кухонного мужика, то есть её помощника, без права приготовления пищи. Обиженный этой несправедливостью, я попросил дать мне расчёт, который мне и дали без долгого сопротивления. Получив причитающиеся мне деньги, я направился в ближайший курортный город, который условно назову так: Отдыхалинск-Обманулинск. В этом городе был аэропорт, и оттуда я намеревался отбыть в Ленинград.
Когда я стоял на аэровокзале в очереди за билетом, ко мне, плача, подошла симпатичная на вид курортница и, отозвав меня в сторонку, сказала, что её жестоко обокрали и у неё не хватает десяти рублей на билет до Владивостока, где её маленькая дочь лежит в больнице, так как попала под автомашину. Тронутый натуральным горем этой симпатичной курортницы, я решил ей помочь и дать взаймы недостающую десятку. На руках у меня имелось сто девять рублей, причём сто — одной купюрой, и поэтому я сказал незнакомке, что сейчас схожу в ресторан разменять эту бумажку и затем вручу ей нужную сумму.
— О, не беспокойтесь, мой спаситель! — воскликнула эта симпатичная на вид женщина. — Я сама разменяю вашу сотнягу и моментально принесу вам сдачу.
Взяв деньги, эта женщина пошла их разменивать. Но больше она не появлялась, и вскоре я понял, что под её симпатичной внешностью скрывалась аферистка и обманщица.
Я прямо-таки не знал, что делать. Слать телеграммы о помощи своим ленинградским знакомым было как-то неловко. Обращаться к брату мне не хотелось в связи с тем, что в семье его теперь имелись Дуб! и Сосна! так что расходы, естественно, возросли; да и вообще нетактично было бы отрывать моего талантливого брата от его научных мыслей такой будничной просьбой. И вот я решился позаимствовать денег у отца, тем более что сам при всяком удобном случае помогал ему материально. Поэтому я послал в Рожденьевск-Прощалинск телеграмму такого содержания: «Потерял деньги прошу пятьдесят заимообразно востребования».
Ночь я провёл в городском саду Отдыхалинска-Обманулинска, а утром явился на почтамт и, предъявив свой паспорт, спросил, нет ли мне перевода.
— Вам ничего нет, — сочувственно сказала девушка в окне. — Но нам пришла одна странная телеграмма, и я каждого спрашиваю, не ему ли это? Она адресована так: 'Человеку с пятью «не».
— Эта телеграмма именно мне! — воскликнул я. — Это я и есть человек с пятью «не».
Текст телеграммы был такой: «Где потерял там и найди твой отец».
Строгий, но справедливый ответ отца на мою бестактную просьбу ошеломил меня и погрузил в недоумение. Истратив на еду последние имевшиеся у меня деньги, я весь день пробродил по улицам Отдыхалинска-Обманулинска в состоянии печали, а когда стемнело, зашёл в сад при одном доме отдыха. Я надеялся заночевать там на скамье и решил ждать отбоя, когда отдыхающие перестанут гулять и развлекаться и пойдут на ночлег. Но пока что в саду было очень людно, и вокруг танцевальной площадки толпилось множество пар. Однако не слышалось никакой музыки, и это меня удивило.
Вдруг на эстраду вышел администратор дома отдыха и заявил, что штатный баянист товарищ Ухоморов неожиданно заболел, в связи с чем танцы отменяются. Послышался гул недовольства. Раздавались даже конкретные угрозы по адресу администратора с обещанием побить его за плохое ведение культработы.
И вот именно в этот момент мне стал ясен сокровенный мудрый смысл отцовской телеграммы. Пробившись сквозь толпу к эстраде, я поднялся на пять ступенек, подошёл к администратору и предложил ему свои услуги. Я честно заявил, что модных танцев, вроде рок-н-ролла и твиста, исполнять не могу, но для невзыскательной публики моя музыка вполне подойдёт.
— Вас послал ко мне сам бог! — в радости воскликнул администратор. — Каковы ваши условия?
— Я озвучу у вас пять танцевальных вечеров, а за это вы будете качественно кормить меня в течение пяти суток, а также предоставите мне кров, а затем купите авиабилет до Ленинграда, — так заявил я.
— Согласен, голубчик! Согласен! Приступайте к игре!.. Где ваш инструмент?
— Я сам себе инструмент, — ответил я и, вынув из кармана секретную пасту, начал натирать лоб.
Когда я зазвучал, пары приступили к танцам. Музыка моя всем очень понравилась, и танцевальный вечер затянулся до поздней ночи. Он продолжался бы и дольше, но администратор вежливо увёл меня с эстрады, ибо отдыхающим пора было идти в свои спальни. Меня же накормили до отвала и поместили на ночлег в отдельный домик, где имелся бокс-изолятор. Это было сделано для того, чтобы я своей музыкой не мешал спать отдыхающим. Ведь секретная паста действует в течение восьми часов, и я всё ещё продолжал звучать.
Весть о самозвучащем человеке быстро распространилась среди курортников, и когда на следующий день я явился на танцплощадку, она была переполнена. А ещё через день весь сад был битком набит любителями музыки и танцев, которые пришли сюда со всего Отдыхалинска-Обманулинска. И все три следующие дня, где б я ни появился, за мною следом шла толпа, слушая меня, распевая и пританцовывая на ходу. У людей уже успел выработаться условный рефлекс, и поэтому даже в те часы, когда я не звучал, людям казалось, что я звучу, и при виде меня они пускались в пляс и начинали петь и веселиться.
