Nevermore

чайки. Пронзительный ветер поднимался от воды и нес из гавани тот резкий, но удивительно бодрящий аромат, который неизменно наполняет мою душу острой завистью к страннической, непредсказуемой жизни моряка, на долю коего выпадает возвышенный трепет встречи с мальстремом, пьянящее дуновение урагана, восторг агонии, ведомый лишь тем, кто пережил смертельный ужас кораблекрушения!

Отвлекшись от мореходных грез и сосредоточив свои умственные способности на ближайшей задаче, я огляделся по сторонам и сразу обнаружил цель, к которой я стремился.

Всего лишь в пятидесяти ярдах от меня, на ближайшем краю выступавшего в море причала, лепилась покосившаяся деревянная хижина, чьи истерзанные непогодой стены были увешаны сетями, ловушками для крабов и прочими аксессуарами рыболовецкого ремесла. У входа в это скромное строение я уже отчетливо различал фигуру бравого первопроходца, стоявшего (или, точнее, позировавшего), выпятив грудь колесом и уперев руки в бока. Усатый капитан Расселл и его сержант Донеган стояли за спиной у полковника, словно щитом укрываясь его широким корпусом.

Крокетта и полицейских окружала столь плотная толпа, что на всем пространстве гавани едва оставалось место для еще одного зрителя. Судя по одежде, я мог заключить, что значительную часть сборища составляют вполне респектабельные граждане, в том числе многие мужчины и женщины из числа тех, кто сгрудился ранее перед пансионом, а затем, с восторгом предвкушая очередное баснословное приключение Крокетта, последовал за ним к местопребыванию предполагаемого убийцы. Но в толпе виднелись и отнюдь не столь респектабельные персонажи, очевидно, обитавшие по соседству и присоединившиеся к сопровождавшей Крокетта процессии, когда та проходила по их угрюмым, прозябающим в нищете владениям.

Мои подозрения о низменной природе зрителей второго рода вскоре подтвердились, ибо, видя, что времени терять нельзя, я поспешил проникнуть на территорию порта и попытался протолкаться сквозь плотную массу, однако наткнулся на крепкую стену одетых в отрепья подонков, которая составляла внешний периметр этой толпы.

— Пардон! — произнес я, безуспешно попытавшись просочиться между двумя скверно одетыми индивидуумами. — Я облечен не терпящей отлагательства миссией и вынужден просить вас расступиться. Информация, которую я спешу сообщить, позволит избежать бессмысленной и потенциально катастрофической конфронтации.

Но ни этот призыв, ни удвоенные усилия проникнуть в узкую щель в этом своеобразном дуэте, не возымели эффекта.

Оба грубияна, стоявшие спиной ко мне, обращали на мое присутствие не большее внимание, чем пара американских бизонов — на маневры тех паразитических представителей класса пернатых, кои поддерживают свое существование, выискивая насекомых в их густо заросших шерстью горбах.

Терпение мое иссякло, я протянул руку и резко хлопнул ближайшего из этой парочки по плечу изношенного и грязного пальто, доведенного до столь жалкого состояния, что прикосновение моих пальцев извлекло из материи небольшое облачко пыли. Этим жестом мне удалось наконец привлечь внимание скверно одетого субъекта. Неторопливо обернувшись в мою сторону, он глянул на меня сверху вниз, явив физиономию, которая и по отдельным своим чертам словно специально предназначалась в качестве живой иллюстрации вульгарного, но колоритного слова «образина».

Запущенное состояние этой физиономии, щетина на подбородке, волосы, приобретшие окраску помоев, — все служило прискорбным доказательством того, что со времени ее последнего знакомства с мылом, ножницами, бритвой и расческой прошло немало времени. Брови отличались излишней косматостью и срослись на переносице: эта толстая шерстистая полоска имела неприятное сходство с представителем одного из самых отталкивающих видов членистоногих, в просторечии именуемого сороконожками.

Из глубоких орбит его глаз выкатились две красные сферы, взиравшие на меня с выражением, где в равных дозах смешались злоба, невежество и низший сорт хитрости. Свернутый набок нос — явное последствие бесчисленных яростных стычек — еще более уродовался мясистым, в пятнах, кончиком, покрытым паутиной лопнувших капилляров, — красноречивым, хоть и непривлекательным внешне свидетельством невоздержанного употребления алкоголя.

Как и множество его сограждан, этот тип, судя по сплошь заляпанной спереди рубашке, был также привержен неопрятной привычке «жевать и сплевывать». И в эту минуту его челюсти продолжали задумчиво шевелиться, как челюсти пережевывающей пишу коровы. Щека, укрывавшая очередную порцию табака, раздулась так, словно этот индивид страдал тяжелой формой свинки.

Пока я изучал внешние приметы этого малоприятного субъекта, по его липу постепенно расплывалось выражение грубого веселья. Неестественно выпятив губы, он запрокинул голову, а затем наклонил ее и резко подался вперед, застав меня совершенно врасплох: сгусток омерзительной коричневой жижи, вылетев из его рта, с громким шлепком приземлился в каком-нибудь дюйме от носка моего ботинка.

Этот грубый жест, не говоря уж о нестерпимой наглости, знаком которой он служил, я не мог оставить без ответа, и в более удобных обстоятельствах ничто бы не воспрепятствовало мне подвергнуть этого оборванца суровому физическому наказанию, невзирая на его внешнее превосходство в размерах (которые приближались к размерам бегемота, упомянутого в истории библейского Иова). Пока что мне пришлось удовольствоваться решительной отповедью на словах:

— Хотя ваши неучтивые манеры, как и черствость вашего лица, более чем достаточно свидетельствует об отсутствии должного воспитания, — произнес я, пронзая негодяя пламенным взглядом, — в данный момент я не располагаю досугом для того, чтобы преподать вам урок этикета, в котором вы явно нуждаетесь. Моя миссия к полковнику Крокетту столь неотложна, что не оставляет мне времени для подобных занятий.

Этот красноречивый протест поразил не только самого виновника, замершего с разинутым ртом, но и нескольких его товарищей, обернувшихся ко мне в растерянности и изумлении.

— Какого черта он наговорил? — воскликнул какой-то зевака, обращаясь к дурно воспитанному отщепенцу, которого я пытался вразумить.

— Чтоб я сдох, если чего понял, — ответил тот. — Крокетта поминал.

— Так ты дружок Крокетта, а? — спросил первый, награждая меня пакостной усмешкой и выставляя напоказ дыру вместо верхних резцов. — Этот сукин сын еще пожалеет, что выбрался из своего Теннесси. Раскукарекался, что петух на насесте. Старина Гансик его проучит. Разделает эту пташку, ровно гуся рождественского.

Не успел я найтись с ответом на эту гнусную речь, как из первых рядов толпы донесся возбужденный гул.

— Потеха началась, мальчики! — заорал беззубый и вместе с приятелями снова повернулся лицом к источнику шума, а спиной ко мне.

Попытка предотвратить схватку между Крокеттом и предполагаемым губителем миссис Макриди запоздала, и поскольку все мои старания протиснуться сквозь тесно сплоченную толпу были обречены на неудачу, я смирился на время с ролью зрителя. Правда, находясь на краю толпы, я почти ничего не мог разглядеть, кроме косой черепицы на крыше убогого домика Нойендорфа и макушки Крокетта.

Бросив по сторонам взгляд в поисках более удобного наблюдательного пункта, я заметил всего лишь в нескольких ярдах от себя разнородную кучу коробок, ящиков, бочек и бочонков — только что сваленный на причал груз недавно прибывшего торгового судна. Среди этой смеси выделялась груда деревянных ящиков, поднимавшаяся почти на десять футов.

Полагаясь на ту редкостную ловкость, которая в ранние годы отрочества помогала мне отличаться в различных атлетических и акробатических забавах, я устремился к этой внуши тельной пирамиде и принялся карабкаться на нее. Минута — и я уже восседаю на крышке верхнего ящика и невозбранно наслаждаюсь перспективой, открывающейся поверх моря людских голов.

Но хотя Крокетта и его двух спутников, погрузившихся теперь в оживленную дискуссию, я видел отчетливо, возможность расслышать их слова ограничивалась расстоянием, отделявшим меня от главных действующих лиц. Судя по жестам капитана Расселла и по донесшимся до меня обрывкам разговора —