Nevermore

Я не сразу смог ответить, ибо ужасы, обрушившиеся на меня в тот день, на какое-то время изгладили из моей памяти тот предмет, о котором осведомлялся полковник. Смертельная агония — безумные приключения — не имеющие себе равных треволнения этого в высшей степени необычного дня вытеснили из моего сознания все прочие мысли.

С помощью долгого и весьма сосредоточенного усилия воли я сумел все же обратить свою память к событиям раннего утра и, откашлявшись, начал повествовать Крокетту о том, как обнаружил газетную статью, проливавшую свет на многозначительную надпись «NEVERMORE». Я также передал свою беседу с Матушкой относительно судьбы человека, причинившего столько горя нам обоим.

Когда я закончил свой рассказ, пограничный житель с минуту взирал на меня в задумчивом молчании, а потом испустил глубокий вздох и произнес:

— Чтоб меня пристрелили, словно кролика. И как вы это понимаете, По?

— К сожалению, — иронически отвечал я, — в последние часы я был слишком занят и не имел возможности поразмыслить об этом. Однако мы имеем ряд фактов, из которых можно сделать определенные выводы. Во-первых, я твердо убежден в том, что — вопреки широко распространенному представлению о так называемом слабом поле — свершителем этих чудовищных преступлений является женщина. Во-вторых, кровавая надпись, значение коей мне удалось, благодаря долгим усердным розыскам разгадать, несомненно, указывает, что убийца по какой-то причине близко знаком с историей жалкого создания, зачавшего меня. Выбор жертв так же явно предполагает, что мотивом этих злодеяний послужила месть всем тем, кто был причастен к последнему публичному унижению, положившему конец бесславной театральной карьере моего отца. Добавим к этим фактам слух, сообщенный мне тетей Марией, а именно — что ее брат бежал в Европу вместе со своей незаконной любовницей, — и, как мне кажется, из всего этого воспоследует единственный возможный вывод.

Прищурившись, покоритель Запада уточнил:

— Вы, стало быть, предполагаете, что этот свирепый убийца — та неизвестная баба, с которой сбежал ваш папаша?

— Отнюдь нет, — возразил я. — Являвшийся мне призрак был слишком молод — даже если бы мой отец бежал с девицей, только что достигшей брачного возраста, она была бы сейчас значительно старше той персоны, которую видел я.

— Так что же, черт побери, вы имели в виду?

— Предположим, — заговорил я, — что после бегства в другую страну, где его прежний брак не был известен, Дэвид По обвенчался со своей конкубиной и вновь стал родителем — родителем ребенка женского пола. Принимая во внимание наше кровное родство, не удивительно, что его дочь и я до такой степени похожи друг на друга, ведь мы — сводные брат и сестра. Предположим также, что она, как это свойственно большинству девочек, питала величайшую преданность своему отцу, который, судя по тому, что нам известно о присущей ему мстительности, напитал ее сердце и душу неугасающей ненавистью к тем, кого он винил в своем провале. Разве так уж невероятно, что его дочь, с юности отравленная столь ядовитой злобой, достигнув зрелости, взяла на себя миссию сквитаться с теми, кто причинил боль и унижение ее возлюбленному родителю?

— Хм, полагаю, тут есть что-то разумное, — пробормотал Крокетт, поразмыслив. — Меня это пугает: если у вас есть сестрица, она чересчур умна. Как, черт возьми, словить эту адскую кошку прежде, чем она учинит очередную дьявольщину?

— Неотложность нашей задачи, — со вздохом подхватил я, — превосходится только невероятной сложностью ее осуществления.

Дождь стихал. Сквозь большую дыру в рассыпавшейся крыше я видел разрыв в облаках, за которым проступал яркий горб луны. Поглядев на своего спутника, я прочел на его лице явственные следы тревоги.

— Что случилось, полковник Крокетт?

Он покачал головой и ответил:

— Что-то мне не по себе.

— И каков же источник этого неприятного ощущения?

— Да эти парни, которые валяются дохлые в лесу. Дождь стих, овца не успеет хвостом махнуть, как койоты и прочие гады повылазят, чтобы сожрать их на ужин. Конечно, они — самые что ни на есть отъявленные мерзавцы, но неправильно будет оставлять их в лесу незарытыми.

— Это служит вам к чести, полковник Крокетт! — восхитился я. — Ибо действительно было бы чересчур жестоко отказать любой христианской душе в погребении. Но что тут поделаешь?

Нахлобучив шляпу, первопроходец со вздохом поднялся и объявил:

— Съезжу-ка я обратно на росчисть и закопаю этих змеюк в землю. Вы тут обойдетесь без меня какое-то время?

— Конечно, — ответил я. И в самом деле, хотя поврежденное запястье онемело, боль почти исчезла.

Крокетт указал мне на свое ружье, прислоненное к груде мусора в нескольких шагах от меня, и предупредил:

— Я оставлю вам свое ружьецо на случай, если какая-нибудь тварь заберется сюда, — но вообще-то огонь их отпугивает. — И, заверив меня, что быстро исполнит свой долг и вернется, полковник направился к своему коню, отвязал поводья от импровизированной коновязи, запрыгнул в седло и растворился во тьме.

Даже самую бестрепетную душу обстоятельства, в которых я оставался, могли бы повергнуть в состояние крайней тревоги. Я сидел один в пещерообразных руинах огромной, погибшей усадьбы, и в рассеянном свете луны над моей головой проносились гонимые вихрем тучи, подобные стае демонов, спешащих на ведьмовской шабаш.

Но мой разум не только не был смущен, а, напротив, погрузился в состояние глубочайшего спокойствия и расслабленности — явный симптом чрезвычайного физического и эмоционального изнурения. Сменив позу, я растянулся на левом боку, прижав к животу и колени и подложив под голову раненое левое запястье. Успокоительное потрескивание горящих поленьев наполнило мой слух, я прикрыл глаза и уплыл на волнах мирной дремоты.

Во сне я превратился в моряка на борту триеры, несшей хитроумного Одиссея мимо острова Антемусса, родины сирен, как описано в каноническом (хотя и чересчур прилежном местами) переводе великого гомеровского эпоса, осуществленном Джорджем Чэпменом[78] Повинуясь капитану, я, вместе с другими членами команды, сделал для ушей затычки из мягкого воска, чтобы защитить их от рокового, чарующего пения. Но и эта предосторожность не воспрепятствовала слабым, отдаленным звукам неземной музыки проникнуть в мой слух. Внезапно я очнулся — тревожная мысль вырвала меня из сна: это пение не пригрезилось мне!

Выпрямившись, я огляделся по сторонам. Спал я, по всей видимости, недолго: огонь, хотя немного ослаб, продолжал гореть, и хрустальная луна все так же стояла почти прямо над головой. Я напряг слух, тщетно пытаясь вновь уловить колдовскую мелодию. И вот она послышалась снова — невнятная, едва различимая, но, несомненно, человеческим голосом исполняемая песня. Охватившее меня незадолго до того чувство блаженной безопасности мгновенно рассеялось, сменившись глубочайшим шоком — удивлением — тягостным предчувствием.

Откуда доносился этот странный — совершенно необъяснимый — голос? Поспешно поднявшись на ноги, я решился проследить его источник. Поскольку пение было почти заглушено, я предположил, что оно исходит откуда-то из-под земли, из недр разрушенного здания. Тучи уже полностью рассеялись, ничто не преграждало путь лунным лучам. При их свете я начал осторожно пробираться сквозь груды мусора и обломки разрушенного здания, направляемый этой тихой, едва слышной мелодией. Как вдруг пение смолкло! Я остановился, выжидая, пока оно возобновится вновь. Прошло несколько мгновение — молчание длилось, — и я медленно двинулся вперед, насторожив уши, чтобы не пропустить ни единый звук.

Через несколько шагов я вновь резко остановился.

В двух-трех метрах передо мной в почерневших плитах пола зияло широкое прямоугольное отверстие. В ярком лунном свете я мог разглядеть сильно истертые ногами ступени, которые уводили вниз, в