набег, потому как негоже доброму человеку быть без битвы, и все одно с кем воевать, только бы воевать.
Первоначальная история козаков связана с Черными Клобуками (колпаками) – наемниками, которые несли службу в северочерноморских колониях Генуи или пополняли дружины крымских ханов. В рядах тех и других, заметную роль играли ближайшие потомки Торков и Берендеев, известные летописцу, как народы турецкого происхождения, поэтому принятое ими христианство имело наносной характер. Оттого и недороги были вольному бешенству ни монастыри католические, ни девы монашеские, хоть и звались они христианами и поклонялись тому же богу.
По другой, «звездной» версии, козацкое название запорожцев связывают с козой – нимфой Амалтеей, выкормившей своим молоком маленького Зевса.
– Ходила коза между горами, перевернулась догоры ногами, – поется в одной колядке. Речь здесь идет не о земном животном, а о созвездии Орион, называемом в народе Козарями. Отсюда прослеживают связь между небесными козарями и земными сечевыми казаками – в древности не воинами, а пастухами коз».
Я остановился и внимательно оглядел комнату. Дед вахтер незаметно присоединился к публике и сидел у самой двери, степенно оглаживая седую бороду. Ребята слушали, затаив дыхание. Откуда взялось в этом заброшенном городке столько веры и заинтересованности? Такое не возникает на пустом месте, значит, кто-то неплохо поработал и продолжает работать в Николаеве. Но кто? Неужели Мотл не знает? Поднять такую волну может только профессионал высочайшего уровня, как же он ускользнул от внимания Мотла?
Тут возможны два варианта: либо профессионал сумел укрыться даже от Мотла, а это значит – перед нами Мастер, возможно, тот самый, которого я ищу, либо Мотл все прекрасно знает и в сговоре с ним водит меня за нос. Хотя возможно и то, и другое вместе. Но вернемся к рассказу.
«Для чего я излагаю вам все эти сведения? А вот для чего: с высоты истории, рассматривая события давно минувших дней, нам часто кажется, будто на месте героев повествования мы бы повели себя совершенно по-иному. Ошибки кажутся очевидными, а ответы однозначными.
Но это далеко не так, чтобы понять, почему милитанты решились преступить законы Мастеров, нужно вдохнуть дым пожарищ, услышать стоны посаженых на кол, увидеть слезы мужей, на глазах у которых бесчестили жен и дочерей.
Козаки показались под городом, обложили, перекрыли все входы и выходы, и, протянув вкруг свои телеги, полезли на приступ. Но гарнизон встретил их залпами картечи, в головы козаков полетели горшки с золой и мешки с песком. Не одна буйная голова понурилась, уронив чуприну на сыру землю, многих недосчитались вечером в куренях. Козаки не любили иметь дело с крепостями, вести осаду было не по их части, то ли дело налететь лавой на перепуганных монахов или громить слободу.
– Ничего, паны-братья, мы отступим, – сказал кошевой, подавая сигнал к отходу. – Но будь я поганый татарин, а не христианин, если мы выпустим хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!
Ватага отступила за телеги и принялась, от нечего делать, разорять окрестности. Горестно наблюдали с городских стен жители деревень, как вытаптывался почти созревший урожай пшеницы, как рубили плодовые деревья, взращенные трудом нескольких поколений, как жгли и разрушали дома. Уничтожалось все, решительно и хладнокровно.
Воевода пригласил к себе старейшин общины милитантов.
– Панове, пришло время настоящего служения. Сами видите: или вместе погибать под козацкими шашками, или битву выигрывать. Давайте решать, как одолеть бандитское скопище.
– Что раньше было, – отвечали старейшины, – теперь не годится. Слишком велики силы козацкие, слишком много куреней, не счесть командиров – всех не упакаешь. Дай, господин воевода, время обдумать.
– Думайте, – согласился воевода, – но знайте, времени у нас мало, можно сказать, совсем нет. В крепость съехались жители окрестных деревень, а провианта и воды в обрез, голод начнется через день- другой. Думайте быстрее, панове милитанты, и хорошо думайте.
Ночью вокруг города запылали костры, то кашевары варили кашу в огромных медных казанах. У горевших костров всю ночь стояла стража, но по козацкой обыкновенной беспечности караульные, вместо дозорной службы, коротали время в рассказах и болтовне. Кривые люльки чадили не переставая, рассказы были полны живою силой, так переплетавшей правду и вымысел, что лишь черт разберет, чи брешет козак, чи правду говорыть.
Часам к трем ночи рассказчики выбивались из сил, люльки гасли, и бритые головы с оселедцями сами собой валились на грудь. Легкой добычей могли стать сонные козаки, да некому было охотиться на них. Лишь несколько теней промелькнули незаметно в лунном блеске ночи и растворились меж телегами.
На следующее утро, как только рассеялся туман и мокрые от росы возы запорожцев озарило восходящее солнце, приказал воевода палить из пушек, установленных на городских стенах. Но козаки, немало пострадавшие в боях от картечи и ядер, с самого начала расположили свои телеги вне досягаемости крепостных пушек. Ядра взрывали землю перед запорожским станом, а горячая картечь, словно манна небесная, усеивала блестящими горошинами зеленый луг между стенами города и бортами телег.
Спустя час запорожцы выяснили мертвые зоны обстрела и принялись за обычное для тех времен молодечество: зубастые на слова козаки выезжали перед стенами, в те места, где не могли угодить по ним из пушек и ружей, и крепко заедались с ляхами едкими словами, рассчитывая разъярить шляхетную спесь и выманить вражину за ворота. Изгалялись кто во что горазд, но выделялся средь них Жила Голощапов, здоровенный, точно вол и горластый, как разбуженный медведь.
Во время набега в Натолию, попал Жила в басурманский плен и продан был в рабство, ломать камень в сыром забое. Но улыбнулось счастье козаку: хозяин приметил его и предложил перейти в мусульманство. Жила не думал ни секунды, и тем же вечером расстилал коврик, исправно совершая намаз вместе с хозяином.
Через несколько дней его перевели из каменоломни на более легкую работу, а спустя год, убедившись, что бывший козак истово выполняет все законы шариата, назначили надсмотрщиком. Несколько лет прожил Жила на рудниках, прославившись жестоким обращением с бывшими единоверцами. Слава о его зверствах дошла до самой Сечи, плевали в сердцах старые козаки, услышав мерзкое имя, щоб згорив той бис клятый, щоб ёго навыворит вывэрнуло, щоб им’я ёго стерлось, а кисткы згнилы живцем.
И вдруг Жила объявился на Сечи, в богатой одежде, с фелюгой, полной разного добра. Все эти годы, как выяснилось, дожидался он заветной минуты, и втихомолку курил горилку, да настаивал ее на крепких травах. А когда пришла пора, напоил Жила псов басурманских, расковал пленников, поднял паруса на самой большой фелюге, груженной отборным товаром, и был таков. Крепко смеялись козаки, над глупостью басурманской и хвалили Жилу за ум и находчивость. И Жила смеялся вместе с ними и клял Туретчину гиблую и султана поганого.
И так ловко и здорово у него получалось, что при первом же набеге пустил его кошевой под стены, глумиться над обидчиками. Не выдержали вражины позорные, открыли ворота и покатились лавой на козака, рты раззявили, сожрем, мол, вместе с чуприной. Да не тут-то было: вылетел из засады Каневский курень и порубал в капусту всю конницу, и вслед за теми, кто пытался спастись в крепости, ворвался внутрь и открыл настежь ворота.
С тех пор свой недолгий козацкий век числился Жила записным остряком и гневливцем, «колядки» его из уст в уста передавались, веселя сердца запорожские. Вот одна из них, сохранившаяся в летописи, возможно, ее он и кричал в свой последний поход под крепостью милитантов:
«Ты, воевода – лях, чорт польськый, и трыклятого чорта брат и товарыш, самого Люцепера секретар. Якый ты в чорта лыцар, колы голою сракою йижака не вб’еш. Чорт высырае, а твое вийськэ пожирае. Каменецкый кат, всёго свiту i пiдсвiту блазень, самого гаспида онук и нашего х$я крюк. Свиняча ты морда, кобыляча срака, рiзницька собака, католыцькый лоб, мать твою въ#б. Теперь кончаю, бо числа не знаю i календаря не маю, мiсяць у небi, год у книзи, а день такый у нас, якый и у вас, за це поцилуй у сраку нас!»
Грозно смотрел воевода с городских стен на Жилу, и кипело белым бешенством его сердце. Но сдержался воевода, не открыл ворота наказать обидчика, а велел быстро снарядить легкую
