зажгла светильник и подошла к отчиму.
Он лежал с перекошенным лицом и широко раскрытыми глазами. Из уголка искривившегося рта стекла струйка слюны. Он пытался что-то сказать, но не мог.
Утром привели врачевателя. Тот осмотрел отчима и поставил диагноз:
– Паралич. Вашего мужа разбил удар. У него отнялись руки и ноги.
– Это пройдет? – спросила мать, и я удивился холодности ее тона.
– Вряд ли, – ответил врачеватель. – Оставшиеся ему дни он проведет в полной неподвижности.
Дни затянулись в недели, а недели в месяцы. Жизнь в домике стала невыносимой; отчим ходил под себя, и вонь его испражнений пропитала все вокруг.
Большую часть дня мать отсутствовала, она стала наниматься на поденные работы. Ее жалели, и часто платили больше, чем договаривались. Она сама рассказывала нам об этом. В доме появилась еда, но из-за вони кусок не лез в горло, ведь мать убирала за отчимом только по вечерам.
Как-то раз она не пошла на работу, а взяла меня за руку и отвела к Вестнику. По дороге, глотая слезы, мать рассказала, что хочет отдать меня ему в ученики.
– Твой покойный отец хотел вырастить тебя ессеем, – словно оправдываясь, быстро говорила она. – Я мешала ему и должна признаться, что была неправа. Кроме того, – она высморкалась и долго откашливалась, точно пытаясь избавиться от попавшей в горло крошки. – У Вестника тебе будет лучше. Чище, сытнее, спокойнее. Ты поживешь у него, пока все наладится, а потом я заберу тебя обратно.
Она не хотела говорить, что именно должно наладиться, но я и сам хорошо понимал. Речь шла о смерти отчима.
– А как же сестренка? – спросил я.
– Она поживет у моего брата. Тоже пока все наладится.
Разговор с Вестником затянулся. Он долго расспрашивал мать обо мне, желая узнать самые мелкие и, как мне тогда казалось, ничего не значащие подробности. Уж не помню, как, но ему удалось разузнать у матери о фразах, сказанных мною про отца и отчима.
И тут Вестника словно подменили. Важность и медлительность слетели с него, точно пыль. Он подозвал меня к себе и стал водить руками вдоль моего тела, словно проверяя, выискивая что-то внутри меня. Закончив осмотр, он провозгласил:
– Я ошибся в своем предположении. Ваш сын не годится мне в ученики.
Лицо матери вытянулось.
– Но почему… Вы же обещали…
– Вашему сыну, – голос Вестника был торжественен и строг, – уготована куда более высокая честь, чем быть учеником Вестника из захолустья. Он станет избранным и поселится в Хирбе-Кумране.
Мать охнула и прикрыла рот ладонью.
– Я оставляю его у себя, – продолжил Вестник, – и завтра же сам отведу в святую обитель. Твой покойный муж, отец мальчика, был бы счастлив узнать об этом. Впрочем, уверен, что его душе немедленно сообщат о радостном повороте в жизни сына, и она немало порадуется этому на небесах или в другом месте, там, где она сейчас пребывает.
Вот так я и попал в Хирбе-Кумран, – Гуд-Асик хлопнул себя по колену. – Видишь, мне пришлось еще хуже, чем тебе. И младше на три года, и в ученики не сразу попал. Два года оттрубил на вспомогательных работах. Воду носил, за скотом ухаживал, перетирал зерно, таскал дрова для печей, эх, всяко пришлось. Сколько раз засыпал в слезах – и не сосчитаешь. И вернуться некуда.
– А на каникулах? Разве ты не ездил к матери?
– Нет, – покачал головой Гуд-Асик. – Вернее, один раз… – он тяжело вздохнул. – Так оно было: спустя полгода отчим умер, мать забрала сестру у своего брата и пошла к Вестнику, спросить обо мне. Да куда там, кто же отпустит избранного из Хирбе-Кумрана?! Вестник такое о ней рассказал главе направления, что мне запретили ее даже видеть.
– И ты не видел? – с дрожью спросил я.
– Нет. Официально нет.
– А неофициально?
Гуд-Асик снова тяжело вздохнул.
– Слушай, Шуа, я тебе расскажу кое-что, но под честное слово, что никогда и никому…
– Конечно! – с жаром воскликнул я. – О чем ты говоришь!
– Даже если сам Наставник будет спрашивать? – с подозрением в голосе спросил Гуд-Асик.
– Обещаю!
– Тогда слушай. Мать вышла замуж в третий раз. На сей раз вроде удачно. Человек ей попался хороший. Насколько хорошим может быть сын Тьмы. Она родила еще четверых или пятерых детей. В общем, ей стало не до меня. Первые несколько лет она еще передавала мне приветы через Вестника. Спрашивала, как и что. Я всегда отвечал, что все замечательно и прекрасно. Хоть засыпал частенько в слезах, но матери отвечал бодро и весело. А потом она и спрашивать перестала. Или Вестник перестал передавать. Тоже возможно.
Гуд-Асик тяжело вздохнул.
– Ты еще узнаешь, есть у нас ревнители Учения, готовые весь мир положить на одну чашу весов, а Учение на другую и, разумеется, отбросить мир в сторону.
Прошло больше десяти лет. Я превратился в совсем другого человека. Десять лет в обители – это как пятьдесят лет в миру. Возраст у ессеев измеряется не прожитым временем, а выученным материалом. То, что ученик успевает за год в прохладе и тишине подземелий, на поверхности занимает в пять раз больше. Ты, наверное, по себе успел это заметить.
– Да, верно, – я кивнул.
– Ты сильно изменился, Шуа. Несколько месяцев назад, в доме Тития, я встретил маленького испуганного мальчика. А сегодня ты почти взрослый человек.
– Кого ты называешь взрослым, Гуд-Асик?
– Того, кто понимает, как устроен мир. Есть люди, дожившие до глубокой старости и при этом оставшиеся детьми. Им кажется, будто миром правят сила, деньги, похоть. Они безжалостно прожигают отпущенные им годы, тратя их на погоню за блестящими игрушками. Прикоснуться к подлинным вещам такие люди попросту не успевают и покидают мир почти в таком же состоянии, как пришли сюда. Их душа не успевает ничему научиться, и ее ожидает еще один мучительный поворот.
Так вот, через десять лет я был уже совсем другим человеком. Мать и сестру я, конечно, помнил и очень хотел увидеть. Но на каникулы меня к ним не отпускали, я проводил их внутри стен Хирбе- Кумрана.
Спустя восемь лет мне стали доверять разные поручения. Сначала простые: прийти к Вестнику в Тверию и передать ему то-то и то-то.
– Как передать? – удивился я. – Разве Вестник не слышит сообщение напрямую?
– Что-то слышит, а что-то передается из уст в уста. Вокруг нас много чужих ушей, и важные вещи Наставник предпочитает не вбрасывать в пространство, а передать с посланниками. Вестник, как правило, глава ессейской общины, и на него возлагаются разнообразные и щепетильные обязанности, о которых ты не имеешь представления.
Гуд-Асик нахмурился.
– Думаю, Вестник общины моей матери решил, что для меня лучше не получать от нее никаких сообщений. Я даже подозреваю, будто он передал ей от моего имени что-нибудь такое, после чего у нее самой пропала охота со мной общаться. А может быть, ей попросту сообщили, что я умер.
Он снова тяжело вздохнул и отвернулся. Мое сердце разрывалось от сочувствия.
– Гуд-Асик, – осторожно произнес я. – Но ты ведь можешь их сейчас отыскать. Во время одного из твоих путешествий.
– Именно это я и сделал, – улыбнулся попечитель. – Ты, Шуа, мыслишь одинаково со мной. Не зря нас соединили вместе. Скажи, ты хоть понимаешь, что такой поступок – грубое нарушение правил?
Я кивнул.
– И я понимал, – продолжил Гуд-Асик. – И потому много лет не решался даже приблизиться к нашей деревушке. Лишь спустя десять лет, после посещения Антиохии, Александрии и Рима, я решился…
