непростые из всех. Потом, когда все становится привычным, пропадает настороженность, уходят страхи, и ученику перестает казаться, будто вокруг него происходит нечто необычное.
Он замолчал, словно давая мне возможность понять его слова.
– Давай сделаем так, – предложил Гуд-Асик, принимая любимую позу Кифы. – Я расскажу о себе, и это, будем надеяться, прогонит твои страхи. Тебе нечего меня бояться, я твой друг, и моя цель помочь тебе, только помочь и больше ничего.
Он снова улыбнулся, и его улыбка дышала столь неподдельной теплотой, что я засомневался, можно ли так ловко маскировать чувства? До какой границы проходит умение хамелеона выдавать желаемое за истину? Неужели он каждый раз настолько подчиняет себя задаче, что искренне перевоплощается?
– Так вот, – между тем продолжил Гуд-Асик, – я родился в небольшой деревушке рядом с Кейсарией. Мой дед был очень уважаемым ессеем, правда, о Хирбе-Кумран в его семье никто и не помышлял. Мой отец – средний из трех сыновей, в юности отошел от Учения. Он женился, завел торговое дело. Покупал финики в Йерихо, рыбу в Тверии, овечью шерсть в Галилее. Большую часть времени отец проводил в разъездах, и я почти его не видел. К тому времени, как я стал себя осознавать, отец вернулся к вере и стал потихоньку все больше времени посвящать Учению и все меньше – торговле.
Судя по всему, в молодые годы он редко появлялся дома, и, возможно, из-за этого его отношения с моей матерью не заладились. Она все время злилась на отца, находя для злости самые разумные поводы. Думаю, причина крылась не в его поведении, а в извечном конфликте между мужчиной и женщиной, том самом, из- за которого Учитель праведности и не допустил женщин в обитель.
Вера отца вызывала у матери непрекращающееся раздражение. Ведь она выходила замуж за обыкновенного сына завета и была абсолютно не готова соблюдать те запреты и ограничения, которыми насыщена жизнь ессея.
Я и младшая сестра всегда принимали сторону матери. Так уж водится у детей – мать ближе и понятней, чем отец. Да и, как я уже сказал, он редко бывал дома, поэтому отношения между ним и нами, детьми, тоже не сложились.
Гуд-Асик вздохнул.
– Ты, наверное, думаешь, для чего я тебе это все рассказываю? А вот для чего. – Он снова тяжело вздохнул. – Как-то раз у отца не удались его сделки, и мы несколько дней сидели голодными. Ели суп из травы, вперемежку с корешками. Отец все не появлялся и не появлялся, и мама ждала, что уж ко дню седьмому он вернется с мешком еды. Действительно, в пятницу после полудня отец появился на пороге, но его заплечный мешок был почти пуст. Нам досталось только по горстке сушеных фиников и кусочку хлеба.
Ты даже представить себе не можешь, как ругалась мать. Она честила отца на всяческие лады, не стесняясь ни нас, ни соседей, которые, несомненно, слышали ее крики. Чтобы успокоить ее, я – шестилетний малыш – подошел и прошептал ей на ухо:
– Не волнуйся мама, он скоро умрет, и ты выйдешь замуж за другого.
Она замолкла на полуслове и посмотрела на меня изумленными глазами. Я до сих пор вижу ее взгляд.
Не знаю, почему я произнес те слова. Они сами выскочили из моего рта, словно лягушки из лужи. Их страшный смысл прошел вне сознания, да и какое там сознание у шестилетнего мальчишки.
В ту ночь разразилась ужасная буря. Ветер завывал в ветвях старых дубов возле нашего домика и рвал в клочья низко летящие облака. Мы не могли уснуть, спрятались в постели матери, прижались к ее теплой спине и вздрагивали после каждого удара грома.
Тяжелые капли забарабанили по крыше. Сначала редко, а потом все сильнее и сильнее. Скоро шум дождя перекрыл завывание ветра.
– Нужно плотнее прикрыть дверь, – сказала мать. – Дом стоит на пригорке, дождь скоро затопит низинки, и всякая живность полезет к нам спасаться от воды.
Отец молча поднялся с постели и пошел к входу. Вспышка молнии высветила его фигуру. Он открыл дверь и выглянул наружу. Дверь выходила на крыльцо, прикрытое навесом из пальмовых веток. Мы с сестрой много времени проводили на этом крыльце, ведь в доме частенько бывало душно, а на крыльце, сложенном из грубых ноздреватых камней, всегда дул ветерок, и жаркие солнечные лучи не проникали сквозь листья плотно уложенных пальмовых веток.
Отец что-то произнес и вышел наружу. Потом раздались звуки ударов, короткий вскрик и шум падающего тела.
Мать зажгла светильник. Ее руки дрожали. Она несколько раз громко позвала отца, но тот не отзывался. Прикрывая ладонью колеблющийся язычок пламени, мать подошла к двери. Я шел следом: сестренка осталась в постели и спряталась под одеялом.
Выглянув за дверь, мать охнула, припала плечом к косяку и завыла. Это больше походило не на человеческий плач, а какое-то звериное, утробное рычание. Я просунул голову между ногой матери и косяком и посмотрел наружу.
Прямо перед дверью валялась огромная змея с размозженной головой. Отец лежал рядом, видимо, змея успела укусить его, прежде чем он с ней расправился.
– А разве у вас не было домашней кошки? – спросил я Гуд-Асика. – К нам в домик тоже часто приползали змеи, и Шунра здорово с ними разделывалась.
– Мать не любила кошек, – ответил Гуд-Асик. – Кошки воровали еду, а мы сами жили впроголодь.
Похоронив отца, мы вконец обнищали. Первые несколько недель кормились подаянием общины, но вскоре оно закончилось, и стало совсем, совсем голодно.
Мать ни разу не упрекнула меня, видимо, она считала смерть отца и мои слова случайным совпадением. Но я-то хорошо понимал, в чем подлинная причина его гибели, и эта мысль лишила меня сна и покоя.
Я похудел, сгорбился, перестал играть со сверстниками и целыми днями просиживал на крыльце, размышляя о самых разных вещах на свете.
Мать привела ко мне Вестника. После гибели отца ее отношение к Учению резко переменилось. Теперь она пыталась вести дом по правилам ессеев и соблюдать то, о чем безуспешно просил ее отец. Вестник поговорил со мной и посоветовал матери поскорей выйти замуж.
– Мальчику нужен отец, мужчина в доме. Он должен брать с кого-то пример и кем-то гордиться.
Мать ничего не ответила, но вскоре к нам в дом стали захаживать соседки и о чем-то долго шептать, строя большие глаза и нелепо улыбаясь. Как я сейчас понимаю, выполнить совет Вестника было совсем не просто. Кому нужна нищая вдова с двумя маленькими детьми на руках?
Человек, за которого мать, в конце концов, вышла замуж, оказался пьяницей и драчуном. Первые несколько недель он держал себя в руках, а потом началось такое, о чем я даже не хочу вспоминать. Из нашего нищего домика он унес и продал все, что только мог. Теперь мы спали на голом полу, укрываясь собственной одеждой. Отчим продал бы и ее, оставив нас голыми, но мать силой не дала ему раздеть нас. За это он жестоко избил ее, заодно угостив и меня парой хороших пинков, когда я вступился за сестренку.
Муки голода стали привычными, но холод терзал нас немилосердно, особенно по ночам. Однажды отчим по своему обыкновению заявился пьяным, о чем-то повздорил с матерью, закатил ей несколько звонких оплеух, улегся в углу комнаты и захрапел.
Лицо матери покраснело, на щеках белыми полосками проступили следы пальцев. Она рыдала навзрыд и никак не могла успокоиться. Мы с сестрой обняли ее и попытались утешить. Она повернула ко мне пунцовое от пощечин лицо и спросила сквозь слезы:
– Ну почему, почему ты не желаешь смерти этому негодяю, как пожелал ее родному отцу?
Она все помнила и тоже хорошо понимала, что явилось подлинной причиной его гибели. И снова не знаю, какая сила потянула меня за язык. Слова сами собой посыпались изо рта, и я быстро произнес:
– Он не умрет, но больше никогда не поднимет на тебя руку.
Она благодарно кивнула и перестала рыдать. Потихоньку мы все успокоились, улеглись рядышком и, прижавшись друг к другу, попытались заснуть, согреваемые теплом собственных тел. Отчим заливисто храпел в углу.
Мы уже почти заснули, как вдруг храп резко изменился. Отчим булькал, хрипел и захлебывался. Затем храп сменили жалобные стоны. Мать долго крепилась, не желая вставать, но, в конце концов, поднялась,
