– Так вперед! – завопила ведьма. – Нам по пути!
Только через десяток-другой шагов я услышала то, что Мав и ведьма различили гораздо раньше: то и дело утренний ветерок доносил откуда-то снизу еле слышные глухие удары, как будто дверь заскрипит на сквозняке, захлопнется с размаху, тут же снова со скрипом, отворится, и опять.
– Что страшного в том, что дверь забыли запереть и она скрипит на сквозняке? – ласково спросила я у Мав. Причина ее нарастающего волнения была мне ясна: молодая женщина думала о собственной деревеньке среди гор, боялась за своих двух малюток.
– Народ в горах хозяйственный, – последовал уклончивый ответ.
Мав настороженно ловила каждый звук, с видимым усилием подавляя страх. Мне тоже стало не по себе. Горцы живут просто, даже скудновато, но грязнуль или нерях я среди них не видела. Так что скрип незапертой двери в этих местах и впрямь не предвещал ничего хорошего. Тут дорога обвилась вокруг последней складки холма и нырнула вниз, в долину, где в укромной ложбинке между двумя холмами приютилась Кой-Какая Деревушка.
Деревушка оказалась приличная, больше двух десятков дворов, – соломенные крыши выглядывали из травяного гнездышка, основательные трехстенные амбары из выбеленного солнцем дерева да сложенные из дикого камня загоны для стрижки выстроились вдоль околицы. Чисто выметенные мощеные дорожки, что вели от порога к порогу, были пусты. Солнце стояло уже довольно высоко над горизонтом, щедро заливая своим сиянием холмы, и вся деревушка была в этот час черно-золотой от утреннего света и длинных ночных теней.
– Видите, как странно проломлены местами стены? – Тревога в голосе Мав нарастала с каждым мгновением. Стоило ей сказать, как я тоже заметила: в невысоких оградах загонов для дойки и стрижки скота и впрямь зияли дыры, точно кто-то, забавы ради, проламывал их пинками, причем все камни высыпались внутрь загонов, по направлению к деревне.
Тут примчались наши уцелевшие шавки, счетом три, которые с самого рассвета бежали впереди, вынюхивая дорогу. Мав сразу поняла, что за весть они принесли, сорвалась с места и кинулась вперед – ну и здорова же она была бегать! Мимо Оломбо и Ниффта она пронеслась раньше, чем те успели услышать ее шаги, так что оба подскочили от неожиданности и бросились за ней. Мы все бросились за ней вдогонку, все, кроме Желтушницы Толстой, которая, еще не отойдя от своего неожиданного приступа молчаливости, только мрачно качала головой нам в след.
Дверь хлопала в доме по левую сторону от дороги, одном из ближних к околице. Передняя дверь, что показалось нам особенно зловещим. Через дорогу от дома стоял навес для сена, рядом с ним загон, полный не доенных с утра глиитов. Навес до самого верха заполняло сено: перехваченные соломенными жгутами тугие валки громоздились стеной, и только в одном месте строгий порядок был нарушен. В ближнем к дороге крае стены зияла дыра, связки сена рассыпались, точно кирпичи с лотка каменщика.
– Эгей! – крикнула Мав.– Дома есть кто-нибудь?! Есть кто живой в деревушке, отзовись, мы путешественники, ищем вас!
Оломбо указал пальцем на сено.
– Глядите-ка, там кого-то придавило, что ли? Вон под той охапкой рука как будто бы торчит… или это не рука?…
И в самом деле, из-под охапки сена высовывалась темнокожая детская рука. Мы поспешили туда. Это и впрямь оказалась рука, только не темнокожая – иссохшая до черноты. Судя по длине костей, она принадлежала взрослому человеку, но кожа на ней задубела так, словно то была конечность мумии, тысячу лет пролежавшей в пустыне. Оломбо поддел охапку сена копьем и перевернул ее.
Засыпанный сеном человек оказался под стать своей руке. На него было страшно смотреть: черный, сморщенный, как мартышка, он потерялся в огромной ночной рубахе, на спине которой зияли две прорехи. Кожа так плотно облепила череп, что сквозь нее можно было пересчитать все зубы; глаза исчезли, лишь две засушенные черные горошины болтались в глазницах, – увы, все мы слишком хорошо знали, какое зрелище довелось увидеть этому несчастному перед смертью.
О, бедная деревушка, злосчастные жители, какая страшная пытка пробудила их в последний раз ото сна! Никогда, покуда не истечет срок моей собственной жизни, не забуду я их – жалкие, иссушенные, поруганные тела людей, застигнутых врасплох в собственных постелях! Долго мы ходили от дома к дому, пока не разыскали всех покойников и не уложили почерневшие, искореженные останки на общее соломенное ложе, которое стало их погребальным костром!
Едва осознав, что произошло в деревне, Мав развернулась и убежала бы, не сказав нам и слова на прощание, снедаемая тревогой за свой Хаггис, но тут у нее на дороге встала ведьма и объявила:
– Хаггис не пострадал!
– Ты лживая ведьма! – Светло-голубые глаза Мав были полны такой ярости, что я испугалась, как бы она не бросилась на ведьму с кулаками.
– Дурочка сопливая, ну конечно, я ведьма, и ложь – моя вторая натура, но все же говорю тебе, Хаггис не пострадал, твои дочки в безопасности, и дальше с ними тоже ничего не случится! А ты, как я припоминаю, хвасталась, что хочешь убить паука. Так, может, лучше тебе сейчас, пока меч возмездия еще не вложен в твои руки, призадуматься, не тонка ли у тебя кишка для такого дела и сможешь ли ты совершить то, чем похвалялась?
Убеждать ведьма умела – ее вопрос безотказно подействовал на всех нас. Что и говорить, она нас обманула, притом самым злостным образом, ибо доставка груза была лишь прикрытием, а на самом деле она собиралась использовать нас как наемных солдат – сознательное грубейшее нарушение дипломатического нейтралитета нунциев, основы основ нашего кодекса чести. И все же, после встречи со здешними так называемыми богами, в глубине души мы плевали на нейтралитет – выпустить этим тварям кишки, всем до единой, вот чего нам хотелось.
Итак, мы собрали и предали огню останки жителей Кой-Какой Деревушки, и все время, пока мы работали, по щекам Мав катились слезы, но ни разу она не издала ни единого звука. Семьдесят три души мужчин, женщин и детей достались ночным разбойникам, и семьдесят три жалких, иссушенных, исковерканных тела, служившие когда-то их земной обителью, отправили в небытие наши факелы. Они горели, как сухие дрова, и почти без остатка превратились в жирный черный дым, столбом поднявшийся к небу.
Стоя над ложем из жарких, рассыпающихся углей, мы вглядывались в лица друг друга.
