– Так она всегда блажит, для этого и сделана, – хохотнул кадровик. – Но это уж пусть в Администрации разбирают полеты, – посерьезнел, – сами знают ихнее хозяйство.
– Сопроводил тут ее в эту злачную житницу, на «Воньзавод», – заявил Моргатый развязно. – Ну ведет себя наблюдаемо, сверх своей меры не дурит. Порочащего в объеме пока не имею. Человек предсказуемо ласковый, – нагло соврал Моргатый.
– Ладно, – тюхнул кадровик. – Осуществляйте в разрезе и дальше. Да, еще. Пойдете тут послезавтра от лица и корпуса газеты на заседание ученых по проблемам. В земельный научный институт академиев. Вот приглашение-пропуск. Осмотритесь, в дискуссии не лезть, в драки на почве нанонеприязней. Значит, ясно?
– Вот, принес тут, как разрешили, – тонким голосом выполнившего чистописание с одной кляксой отличника заикнулся Моргатый.
– Чего это еще?! – неохотно напрягся начальник.
– Вот… мечтаю. Многосериечку, как докладывался. На родном ТОТАЛЬ ТВ. Сценарий пальчики обсосешь. «Остаться в Ж. Часть 3». Дорабатываю последние… линии. Очень густо.
– А кто это… Ираида? – спросил тайным голосом шеф, шурша листками.
– Такая… такая! Ни дать ни взять. Страшно писалось, боялся заразиться даже через бумагу.
– Ну это можно! – хохотнул старпер. – Пока, – добавил в серьезе. – Через тиливизир не подхватишь. Ладно, рассмотрим.
– Мне бы… – замекал обычно визжащий по-шакальи Моргатый, – наверх бы, в телевизионных коридорах пошаркать… пооб… попривыкнуть. Может… Главный Человечище на меня бы… издали поглядел. Как я… внешне гожусь к вводу на большой экран? Я созрелый.
– Пока здесь трись. Все о тебе знают как годном. В основе. Нынче здесь, завтра… За Катериной Петровной приглядывать сторожко. Данные есть?
– Ходила, – тихо, как из могилы, донесся Моргатый. – Проявляет к этому… сочинителю науки… Сидорову козлу. А она… что?
– Все, закончили мнения. Ты тут осторожней, – скомкал кадровик. – Степ влево-вправо, и на всех кальсоны затрещат… Погоны заскрипят. Сменишь свои тысячные мокасины на испанские сапоги. Нос суй, если нечего уже, только до запаха духов. Усек? Все!
И почти в этот же момент раздался треск, и вохр получил сильнейший сшиб головы с дверью. И гудящая и тлеющая с утра башка тут же исправилась, прояснилась до прозрачной. Чем не чудной день?!
– Ты чего здесь, Горбыш? – с нежным ужасом спросил отодвинувший его дверью и. о. ответсекретаря. – Ты чего тут позабыл корытить?
– Грязь с паркета затираю. Поручили, – скромно нашелся на полу вохр. И взялся усердно возить по полу кепкой, так как форменную фуражку он вчера, в ненастный день, где-то обронил, может, в транвае или у пива за ларьком, когда справлял пожарную нужду.
В кабинете кадрового босса на грудь Горбыша, как орден заслуг в степени, опять прикрепил начальник значок образования «М. Г. Университет» и отечески напутствовал, похлопывая по спине кителя и шее:
– Ты на своей мотке? Молотком! Так, поедешь к одному строевому, человеку-адмиралу, старичок такой мелкий, как тарань, седенький. Скажешь, но культурно. Мол, вы звонили на газету по теме встречи, рожали желание свидеться с обозревателем наук. Вот, мол, послан доставить вас в цельной сохранности при удобствах, как заслуженного подлодника, прямо по адресу проживания указанного газетного лица гражданина Сидорова. Который вас – да не тебя, дура! – с вас снимет научный протокол. Или как хотите, мол. Вы, дескать, ожидали, по нашим данным, с ним свиданки. Полного контакта. Так что едемте, прошу, к нашему гаражу. Отвезешь прямо по адресу, вот, держи бумагу. Сам прочитаешь? Только брезентом заслуженную доходягу прикрой, а то все из него выдует. Пускай калякают. Главный товарищ редактор, как вы его, засранцы, кличете, Череп, лично велел: пусть стыкуются, под новую сенсацию роют. Понял? Про исчезающих тарелок, как в нашем буфете. Не понял? Ладно, тебе пока рано. Вот еще бумажка-пакет, не спутай по большой грамоте, – тут руководство сообщает товарищу этому Сидорову, что два дня его на работе – один пшик. Пора бы оборзевать, раз взялся на должность, а то знает – через неделю статья на стол или зубы на полку. Все, отвезешь по официальному адресу, не где дуни с феней в трубку обещают вечный понос, сдашь в имеющиеся по адресу руки. Понял?
– Должен доложить! – выпрямился весь красный вохр.
– Долаживай! – скомандовал отставник-кадровик. – Ты парень у меня на заметке шустрый. Что еще?
– Господин и. о. Моргатый на встрече не всю правду вам соврамший. Не был он с той Лизаветой прекрасной нигде в «Воньзаводе», она его кинула на коже в «Лексус», как позорного промокашку, а сама целый концерт липла в лапы одного ихнего нового факира, костоправа мыслей Ахуйкина. Точно, святой истинный… Я пробрамшись был и сидел все тихой болонкой, не тявкал. Она к тому в этой кодле с небритостью теперь гребет.
– Да знаю я! – в сердцах кинул кадровик. Горбыш так и обмер, как слегка поцелованный холерой. – Что еще, гутарь, – велел начальник режимов.
Горбыш огляделся, заглянул за шкаф и под огромный, как эсерский броневик, стол.
– Так у их затевается большая заваруха. На свои деньги, в личное отпущенное Вами время, – зашептал вохр, – я вчера туда пролез с целью. Все изучил поперек.
– Ну! – с грубым напором прогудел отставник-затейник.
– Встретил в углу за матами знакомого здорового, нажравшего стероидных мышцев атлета Гуталина. Он у них на представлении бумажные кандалы, бздя с натуги, в клочья рвет. Реквизит не жалеет, центнер бумаги извел. Я ему говорю: «Дура, кто ж так кандалы сбрасывает с оков». А он мне: «Я Вам, господин вохр, очень в доверии. Вы такую собаку нам… ну это ладно. Меня, мол, в пример ихним мышам как лучшего крысака по илюзьену рекомендуют. Теперь и во веки веков. И хотят поощрить бесплатной турне «Бронепоезд свободы давит Совдепскую Россию» с выступлением на ихних полустанках под шармань и волынь. Показывайте, как рвать, господин артист», – говорит мне этот никчемный.
Оделся в кандалы, бумага хлипкая. Дернешься – сразу разлетается. К свободе-то надо с опаской тереться. Ну я этому и дал мастерский класс приготовишке. Рвал, ногами сучу, слюной давлюсь. Голова у меня с потерянной фуражкой из стороны в сторону слетает. Упал на чашечки, ползу, звуки скулю, а все равно рву. Свободы мне надо. Грохнулся навзничь об мат, ботинками дергаюсь, языком синим линолеум лижу, головенку вверх гордо пучу. Тут только порвал. Заплакал Гуталин черной завистью и говорит: за такой номер, брат, тебе полные трусы зелени насуют, а я как был нищий обжимала жирных жаб, так и сдохну апполоном двухведерским. И секрет мне шепнул: у них в кодле все забаламутилось. Девка одна бывшая пришла в слезах у бывшего Ахуйкина порошек вымогать и орет: ухожу от тебя, верхоплавкая плотва. В рай. В подземельную кущу, не могу тебя страдать, без кожи, мол, уже. И рожи. Ну, девку прогнали. Велели охально готовить представление: «Лежи голая в гробу и каждому дай. Взагробная половая жизнь- менсталляция». Был у них крупный сбор всей шайки: этот потом какой-то польский, еле по нашему материт, и все кто самые выделываются, навроде меня мастера. Ставим, говорят, свет. Инсталюем весь этот рай в жопу. Извиняюсь, выражения правды искусства. Со свистом, мол. Гони, говорят, поляк, злотые фунты на это проклятье миру, дому и человеку.
Тут примолк господин Гуталин и губу прикусил, что почти стерлась от девок. Зря, мол, мне все как на духу. Я его всежки успокоил: научу тебя, говорю, в другой раз так зубами сушеную воблу рвать, что тебе бабы в трусы осетров икряных насуют. Рвать нужно, будто она живая, понял? Так что мне, ходить туда еще? Там опаско, девки заразные на каждом углу лежмя, здоровых ждут.
– Ходи, – твердо велел кадровик, – и повысишься.
– Боюсь, еще не пустят, – жалобно поджался вохр. – По шеям натрескают. Или по фейс- контролю.
– Это чего? – удивился старый лис.
– Плаща-то у меня, тельняшку прикрыть, нету. Плащик бы, черненький. Кожаный. Для маскировки мыслей.
– Жди, – только и приказал старпер.
Ушел в комнату отдыха, повозился там, и вышел, и закутал плечи бойца в хрустящий, сладкий, черный
