а к чему — не знаю.
От сильных ударов волн разлетелся в куски двуглавый орел в носовой части корабля. Кто-то усмотрел в этом дурное предзнаменование:
— Коль головы орлиные с коронами слетели, далеко ли до людских!
Рассудительного этого сразу же одернули сурово:
— Типун тебе на язык, дурень! Заметил что, так помалкивай! Неча сумлениями своими добрым людям головы морочить!
Корабельный батюшка меж тем, подобрав рясу, бегал от волн по верхней палубе, чтобы добраться до своих любезных матросиков. Кончина двуглавого орла на батюшку впечатления не произвела.
— Улетел орелик наш! — успокаивал он напугавшихся было рекрутов. — Полетает, полетает да снова к нам и возвернется!
— Так может ли орел-то деревянный летать? — спрашивали рекруты недоверчиво.
— То ваши деревенские, коль деревянные, так ни на что и не способны, а наш флотский все может! — отвечал им батюшка, хитро глаз щуря.
Говорят, что не бывает худа без добра. Наверное, так произошло в этот раз и с «Ингерманландом». При всем своем неистовстве штормовой ветер оказался самым попутным, и до Немецкого моря корабль пронесся как на крыльях, всего лишь за четверо суток.
В Немецком море тоже штормило изрядно, но его миновали достаточно быстро и без потерь в парусах и такелаже. На «Ингерманланде» повеселели — в кают-компании мичмана уже с видом старых морских волков делились друг с другом оценками перспектив:
— Ну, господа, можно считать, что мы уже почти дошли. Осталась разве что самая малость: пройти проливами да пробежаться по Балтике! Думается, неделька хорошего попутного ветра — и мы уже у стен кронштадтских!
На лейтенантском конце кают-компанского стола никаких оценок не давали. Здесь понимали, что ничего никогда наперед загадывать нельзя, тем более на море.
По проходе Скагеррака Трескин рассчитывал завернуть на пару дней в Копенгаген, чтобы налиться водой и дать небольшую передышку людям. Известие о предстоящем заходе в столицу Датского королевства было встречено на корабле с одобрением всеми без исключения. Еще бы! Впереди несколько дней отдыха! Наперебой писали письма. Кто одно, кто два, кто три, а вот Павел Шигорин аж десять: батюшке с матушкой, бабке, трем кузинам, тетке, друзьям да еще одной юной особе, чей портрет в медальоне носил мичман на шее.
Старший офицер Истомин же всяческие разговоры о делах земных считал вредными и обрывал:
— Вот когда положим дагликс на рейде кронштадтском, тогда и скажете, что дома, а пока вокруг вода, о том забудьте.
Уже перед самой Ютландией ветер поменялся на противный. Снова началась бесконечная утомительная лавировка — непрерывное маневрирование и смена парусов, чтобы хоть как-то продвигаться вперед. Работа очень тяжелая, а зачастую и бесполезная. Недаром говорили в старину, что лавировки выматывают не только силы, но и души моряков.
Маневрам «Ингерманланда» мешала и темнота штормовых ночей. Днем же непрерывно моросил дождь да ложилась на воду непроницаемая пелена. И это в датских проливах, издревле печально известных как кладбище кораблей!
На шканцах — капитан Трескин в накинутом поверх мундира брезентовом плаще Рядом с ним — его соплаватель и верный товарищ Андрей Иванович Истомин. Оба уже давно на пределе сил…
— Трое суток не имеем обсервации, да еще в проливах! — сокрушается командир. — Не плавание, а напасть какая-то!
— Да, Павел Михайлович, пытаться высмотреть что-либо сейчас бесполезно, — опускает зрительную трубу Истомин. — Даже берега за моросью не видно. Как определяться будем, ума не приложу!
Толпившиеся на рострах у фальшборта пассажиры со страхом поглядывали вдаль. Там, в дымке тумана, вставали из волн десятки клубящихся смерчей. Будто огромные поминальные свечи, сопровождали они корабль в пути…
— Господи! — в ужасе крестились женщины. — Не иначе как к несчастию сие знамение!
— Сие есть явление природное, кое по законам не токмо Божьим, но и физическим проистекает! — заслышав шум, подошел вездесущий отец Василий.
Немного успокоив женщин, священник отошел в сторону и сам несколько раз истово осенил себя тремя перстами:
— На все воля Божья!
Оглянулся по сторонам. Не слышал ли кто его сомнения? Боялся отец Василий, чтоб не закрались в души людские робость да страх, чтобы ни на минуту не усомнились они в силах своих перед бушующей бездной. Кто знает, что ждет впереди?
— Смотрите! Смотрите! — кричали со всех сторон. Отец Василий глянул туда, куда указал пробегающий мимо матрос. Сквозь серую завесу тумана было отчетливо видно, как один за другим, словно по чьей-то команде, быстро рассыпались смерчи. Вот наконец исчез последний. В тот же миг засвежел ветер, наполнив ветрила попутным порывом. Капитан хода, однако, не прибавил, не без основания опасаясь скал и подводных камней.
Предоставим слово одному из членов экипажа — мичману Говорову, опубликовавшему много лет спустя свои воспоминания о плавании на «Ингерманланде»: «Медленно тянулся день 30-го августа. Какое-то необыкновенное, безотчетное уныние поселилось в кают-компании, и, удивляясь общей молчаливости, мы сами не понимали, что могло нас так сильно тревожить. На распорядительность и осторожность капитана вполне мы полагались. Малейший случай не оставался без внимания его. Опытность наших штурманов еще более обнадеживала нас безопасностью. Что ж такое было причиною нашей грусти? Что могло наводить такую страшную тоску, и именно в день 30-го августа? Ничей ум не разгадает нам тайного волнения души и ее предвидений — ей одной, бессмертной части нашего существа, доступна будущность предчувствием».
С ночи тридцатого августа еще более засвежело. Короткие и сильные удары волн то и дело сотрясали корабельный корпус. Не в силах заснуть, люди тревожно ворочались на своих зыбких ложах. Безрадостным было и утро следующего дня. Густой туман по-прежнему препятствовал любой попытке спуститься и отстояться в каком-нибудь из близлежащих портов.
Тридцать первое августа чтится на Руси с давних времен особо. Это день святого Александра Невского. На «Ингерманланде» праздник отмечали торжественным молебном с коленопреклонением За певчих были корабельные офицеры. Однако положенную после этого пушечную салютацию командир отменил из-за непогоды.
Свистел и завывал в снастях ветер. Сплошь белело пенными шапками растревоженное море. Было зябко и неуютно.
В кают-компании подан был праздничный обед, но настоящего праздника так и не получилось. Хороший стол не мог не напомнить, что корабельные продукты уже на исходе, и с завтрашнего дня все без исключения переходят на матросский рацион. Тосты произносили в порядке, принятом на русском флоте: за государя, за флот, за прекрасных дам… На десерт подали пирог.
Общий разговор меж тем не клеился. Говорили в основном с соседями по столу, говорили о разном: о будущей выплате морского жалованья и глупости столичных начальников, о прочности корабельного корпуса и последних парижских модах, о нынешних ценах на меблированные комнаты в Кронштадте и скандально популярном журнале.
Сам Трескин разговор вел со строителем «Ингерманланда» Василием Артемьевичем Ершовым. Командир был очень доволен своим кораблем, его мореходными качествами.
— Ну что вы, Павел Михайлович, — разводил руками Ершов. — Над этим типом кораблей трудилось не одно поколение лучших российских корабелов. Я лишь снял пенки с их трудов!
— Полноте! Ваша рука здесь чувствуется во всем. Особенно ж добротно сработан корабельный корпус!
После полудня резко увеличилось число встречных торговых судов. Старший офицер Истомин, во избежании возможного столкновения, велел расставить вдоль бортов дополнительных наблюдателей.
