воробьиной.
Турунтай приложил палец к шлёпающим губам.
— Негоже ныне потешаться людям русийским. И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.
Посреди царёва двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.
На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.
Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая, стонал.
— 3-зубы… Не можно же больше терпети… 3-з-зу-боньки!
Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированную туфлю, и приложил к груди холёную руку.
— Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…
Иоанн незаметно высунул из-под стёганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.
— Пшёл ты к басурменовой матери, мымра заморская!
И снова, ещё жалобнее, заныл:
— 3-зубоньки… Миколушка многомилостивой… 3-з-зубы мои!
Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:
— Аль невмочь, государь мой преславной?
Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого.
— Повыгони, Ивашенька, всех их.
Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:
— Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.
Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.
Анастасия прильнула к жёлтой руке мужа.
— Орёл мой! Владыко мой!
Он нежно обнял её и болезненно улыбнулся.
— И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь.
Осторожно сняв с точёной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.
Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.
Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передёрнулся.
— Помираю!.. Люди добрые, помираю!
Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.
Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.
— Сдобыл?
Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.
— Нам не сдобыть ли?
И, скрестив на груди руки, поклонился царёвой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.
Царь со стоном повернулся к попу.
— Чем обрадуешь?
— Зубом, государь мой преславной! Сдобыл яз, с молитвою, Антипия великого зуб[57]!
Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.
— Ещё, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца[58], равноапостола Констьянтина[59], матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских[60]…
Иоанн схватил гневно подушку и швырнул её в лицо Евстафию.
— Никак, усопшего отпеваешь?!
Поп шлёпнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.
— Сказывай без акафистов!
— Иже во святых отец…
— Не дразни, Евстафий… Голову оторву!
— Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..
Он перекрестился и привстал на колено.
— Архимандрит ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.
Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.
Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.
Сильвестр перехватил его в полутёмных сенях.
— Возложил?
Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.
— Зуб-то и не Антипия вовсе…
Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.
— Кончаюсь! Настасьюшка! — прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. — Кончаюсь!..
И, теряя сознание, грузно упал на жену.
Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднёс к носу больного пузырёк с остро пахнувшей жидкостью.
Иоанн приоткрыл левый глаз.
— Помираю! Зовите попов, — помираю!
Жалко дёрнулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.
— С Митей почеломкаться[61] бы в остатний раз. С первородным моим!
На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин[62] и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.
Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.
— Почивает! — умилённо выдохнул он и поманил глазами жену. — Ты на губы поглазей на его! Доподлинно твои, Настасьюшка, губы!
Царица зарделась.
— Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.
Паутинною пряжею собрался покатый лоб великого князя. Взгляд его жёстко забегал по Юрьину и Висковатому.
— Сказываете, и Сильвестр с Адашевым?
Юрьин высунул голову в дверь и тотчас же вернулся к постели.
— И они. Сам слыхивал: «Люб, дескать, нам на столе на московском не Дмитрий, а Володимир, Старицкой-князь».
— И Курбской?
— И Курбской. Да и Симеон, князь Ростовской.
Висковатый заскрежетал зубами.
— Твоей кончины сдожидаются, государь, и Прозоровской со Щенятевым да Овчининым, да и многое множество земщины.
Иоанн раздражённо заворочался на постели. Точно рачьи клешни, скрюченные пальцы его мяли и тискали простыню. Лицо вытягивалось и заливалось желчью.
— Веди!
