читатель без труда отыщет в предыдущей главе.
По мнению С. Валянского и Д. Калюжного, исподволь нарастающие противоречия между Золотой Ордой (читай — Золотым Орденом) и усиливающимся Московским княжеством вылились в конце XIV в. в откровенное и неприкрытое противостояние. В этом плане весьма показательна история о десяти сурожских купцах, которые в летописях перечислены поименно и которых Дмитрий заранее взял с собой, отправляясь в поход. Сурожскими купцами, или купцами-сурожанами, называют тех, кто постоянно торговал с городом Сурожем в Крыму и имел там своего рода торговое представительство. Другими словами, это влиятельное московское купечество, получавшее немалый барыш с международной торговли.
Князь, разумеется, тоже не оставался в стороне и имел с этой торговли неплохой доход в виде налога. Между прочим, на роль купцов-сурожан первым обратил внимание все тот же В. Н. Татищев, рассматривавший их как финансистов военного предприятия москвичей.
Авторы полагают, что всю историю России следует переосмыслить с точки зрения развития международной торговли. Разделавшись с Мамаем, московиты прибирали к рукам важнейшие торговые пути. «…Волга была перекрыта ордой, Днепр контролировался Ягайлой. Теперь еще мамаевские военные эскапады перекрыли Дон» («Другая история Руси»). Мамай и не думал нанимать генуэзцев на военную службу. Наоборот, он сам пошел к ним в наемники, чтобы в их интересах «перекрыть Дон, единственно по которому осуществлялась тогда международная торговля Москвы» (там же). Если Мамай добивается успеха, то генуэзцы автоматически становятся монополистами на северном отрезке Великого шелкового пути, да и Мамай, заручившись их покровительством, тоже не останется внакладе. Налоговые поступления в виде звонкой монеты достанутся именно ему, а вот Сарай останется с носом. Таким образом, конфликт между Мамаем и Тохтамышем имел не только политическую, но и несомненную экономическую подоплеку: сепаратистские устремления мятежного темника самым непосредственным образом угрожали благосостоянию Орды (ордена).
Тогда получают естественное объяснение и загадочные маневры Мамая в низовьях Дона, и присутствие генуэзской пехоты в его войсках. Поскольку Генуя финансирует всю эту многоступенчатую аферу, то полагает совершенно необходимым присутствие в армии Мамая своих стратегов и военных формирований. Дожидаясь подхода генуэзской пехоты, Мамай мотается взад-вперед по Северному Причерноморью и теряет драгоценное время. И только соединившись с союзниками, выступает навстречу московскому князю. Но Дмитрий тоже не сидит сложа руки. Вынужденный защищать интересы купцов- сурожан, он ни в коем случае не может ограничиться оборонительной тактикой, а сам активно разыскивает Мамая. «Торговые» причины войны настоятельно требуют решительных действий с обеих сторон. Именно поэтому Дмитрий, не колеблясь, переходит на западный берег Дона, рискуя подвергнуться внезапной атаке неприятеля в момент форсирования реки. И наконец соперники встречаются лицом к лицу на Куликовом поле.
В заключение буквально несколько слов по поводу «Сказания о Мамаевом побоище». Это сочинение создавалось через 100–150 лет после Куликовской битвы, поэтому современников событий среди авторов быть не могло. В другом месте мы уже отмечали, что «Сказание» несет на себе неизгладимую печать пропагандистского мифа, призванного подчеркнуть решающую роль православной церкви в разгроме безбожного Мамая. Его текст изобилует многочисленными монологами, отступлениями и авторскими размышлениями. Очевидно, что это позднейшие вставки, сделанные по идеологическим соображениям, потому что никто, разумеется, разговоров и мыслей участников Куликовской битвы не протоколировал. Одно из названий «Сказания» звучит следующим образом: «О брани благоверного князя Димитрия Ивановича с нечестивым Мамаем еллинским». А в тексте мы находим такое: «Попущением божиим за грехи наша, от наваждениа диавола въздвижется князь от въесточныа страны, имянем Мамай еллинъ верою, идоложрец и иконоборец, злый хрестьянский укоритель» (С. Валянский и Д. Калюжный, «Другая история Руси»). Комментаторы обычно поясняют, что «еллин» здесь означает «язычник», «не православный». С другой стороны, язычников на Руси испокон веков звали погаными (от латинского paganus), а слово «еллин» (эллин), по некоторым данным, буквально переводится с греческого как «прославляющий бога». В «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмера читаем, что «еллин» (древнерусское елинъ) также означает «варвар, язычник, татарин», причем ссылка дается одна-единственная — на «Сказание о Мамаевом побоище». Таким образом, мы вправе предположить, что слово «еллин» вполне могло иметь некий дополнительный смысл, особенно в свете крайне любопытных фактов, которые приводят авторы «Другой истории Руси». Так, например, в грузинском православном монастыре Гелати хранится серебряный диск, на котором изображен св. Мамай с крестом в руке и нимбом над головой. Более того, оказывается мусульманин Мамай почитался как православный святой, а Иоанн Дука Ватац, православный император никейский, почитается как святой в мусульманской Турции. Как истолковать эти факты, мы понятия не имеем, а приводим их исключительно для того, чтобы читатель воочию убедился, насколько все не просто.
Версия, предложенная авторами «Другой истории Руси», заслуживает самого серьезного внимания. Несмотря на некоторую фрагментарность, она неплохо объясняет едва ли не все неувязки и нестыковки традиционного подхода. К сожалению, авторы не потрудились додумать ее до логического конца. Они связывают поход Дмитрия на юг с тем, что единственная торговая магистраль, оставшаяся в распоряжении московитов, оказалась под угрозой в результате сепаратистских действий Мамая. Напомним: Днепр контролирует литовский князь Ягайло, Волгу оседлала Орда (орден), а теперь и Дон может быть перерезан совместными военными акциями золотоордынского узурпатора и генуэзцев. А разве раньше русские купцы чувствовали себя на Дону как дома? Ведь до эпидемии дворцовых переворотов, захлестнувших Сарай, Орда контролировала не только Волгу, но и Дон. Какая, собственно говоря, московским князьям разница, кто именно держит северный отрог Великого шелкового пути — хан Золотой Орды или нелояльный подданный этого хана? Темник Мамай, отложившийся от Орды и провозгласивший себя крымским ханом, ни в малейшей степени не изменил геополитического баланса (с точки зрения московитов). От военных эскапад Мамая пострадал в первую очередь Тохтамыш, поскольку денежки текут мимо его казны, а Москве внутриордынские интриги, как говорится, по барабану. Но можно ли считать простой случайностью то обстоятельство, что максимальная активность московских князей совпала по времени с пиком ордынского кризиса?
Нам представляется, что ответ на этот вопрос лежит на поверхности. Пока Золотая Орда была едина, Москва даже не помышляла ни о какой независимой политике на своих южных рубежах. Но стоило разразиться внутриордынскому кризису, как ушлые московские князья, всегда знавшие, с какой стороны у бутерброда масло, моментально смекнули, что к чему. Сепаратист Мамай уже не казался таким страшным противником, каким выглядела монолитная Орда, к тому же всегда оставалась возможность сыграть на противоречиях между заинтересованными субъектами и вволю половить рыбку в мутной воде. Отбросив всякие колебания, Дмитрий решил пойти ва-банк — пан или пропал, сейчас или никогда, в полном соответствии с известным принципом Бонапарта: главное ввязаться, а там посмотрим. В рамках этого подхода получает логичное объяснение рейд Тохтамыша на Москву в 1382 г. Успешные действия русских войск на Куликовом поле позволили Москве взять к ногтю генуэзцев и захватить контроль над северным отрезком Великого шелкового пути. Сарай такой поворот событий устроить, разумеется, никак не мог. Стоило Орде вновь окрепнуть, как она немедленно показала Дмитрию, кто в доме хозяин. Ну а нижегородцы с рязанцами, конечно же, не преминули воспользоваться ситуацией к вящей своей выгоде. Правда, Тохтамыш недолго праздновал победу: не прошло и пятнадцати лет, как он ввязался в безнадежную войну с железным хромцом Тимуром и проиграл ее в пух и прах. Но это уже совсем другая песня.
Глава 4
Попытка реванша
А теперь давайте обратимся к реконструкции Александра Бушкова, которая нам представляется наиболее убедительной. Едва ли не всю четвертую часть мы посвятили обоснованию нехитрого тезиса, что
