— Хозяину скажешь?
— Сам справлюсь.
— Не забудь меня обыскать, — сказал Генка. — Вдруг я уже под рубаху сунул? Обшарь как следует, ладно?
— Я тебя стряхну оттуда, — сказал Жека, — все лишнее само отвалится.
— А вот если бы ты один был? Тоже бы не воспользовался моментом?
— Кончай, говорю.
— Когда совсем один? И не видит никто?
— Гад ты, — сказал Жека.
— За что это?
— За одни мысли уже гад.
— Спасибо! — Генка наклонил голову, продолжая улыбаться. — А ты, значит, мыслишь по-другому? Ты особенный?
— Я нормальный пока.
— Объясни тогда одну штуку. Зачем замки на дверях повешены? И сторожа везде поставлены? И собаки гавкают на цепочках? Почему это все кругом охраняется, а? Найди хоть самый паршивенький магазин, который на ночь оставили бы открытым!
— От таких, как ты, стерегут.
— Не-е… — сказал Генка весело. — Не умеешь соображать. Читай детективы… От соблазна все кругом заперто, понял? От соблазна! Оставь магазин открытым, так его не жулики очистят, а самые нормальные люди. Рысью побегут чистить, лишь бы никто ничего не узнал…
— Гад ты.
— Не такой уж я гад, Женечка. Я только строить из себя ничего не хочу. И не люблю, когда другие строят.
— Считаешь, что все притворяются?
— Многие, Женечка. Вот у меня дома каждое утро слышу вопли: «Ты опоздаешь в школу! Что за расхлябанность!» А я-то знаю, что мамаша сама в свою контору опаздывает. И отец торопиться не будет, если начальства нет… А взять нашу классную, Тамару Гургеновну, — ведь помрет, если увидит, что я курю. Но мы ее сколько раз с сигаретой видели! Смолит — дым из ушей!
— Она на фронте привыкла курить.
— Ну и что? Я ведь ее не обвиняю! Я вообще никого клеймить не собираюсь — пусть опаздывают, и курят до посинения, и детальки разные с завода волокут. Но только мораль читать не надо! А то ведь заодно внушают, что надо равняться на образцы!
— А без внушения ты не понимаешь?
— Ой, Женечка, все все понимают, — сказал Генка. — Коммунизм еще не построили. Отдельные недостатки не искоренили. А кругом встречаются соблазны, и хочешь — да не всегда удержишься… Очень даже понятно. И не надо пылить на мозги подрастающему поколению, оно же сообразительное… Твердят: «Уважай старших». Я иду, уважаю, потом на углу витрина здоровенная — «Окно дружинника». Ты любовался на фотографии, а? Очень способствуют уважению!
— На свете еще и бандиты есть, — сказал Жека. — И убийцы. Тоже не забудь.
— Я сообразительный, Женечка. Я в крайности не впадаю. Есть герои, есть бандиты. А посередке — обыкновенные граждане. Большинство, Женечка. Иногда дерутся, иногда пьянствуют, иногда обманывают. И всегда будут так жить. И ты, Женечка, будешь.
— Меня не касайся.
— Будешь, будешь.
— Посмотрим, — сказал Жека. — Но пока я чужие книги уводить не жалею. И тебе не дам.
— Молодец! Храни товарища от соблазнов!
— Уж будь спокоен.
— А между прочим, я бы мог промолчать. Никто б ничего не узнал. Вот как полезно не притворяться-то, Женечка…
Кирилл Осипович вбежал в кабинет, смерил взглядом книжный холмик:
— Полагаю, пора выносить! Пусть один остается, а другой тащит в библиотеку!
— Я пойду! — сказал Генка быстро.
Он сказал это и многозначительно посмотрел на Жеку. Надеялся, что Жека заспорит.
Но спорить было нельзя. Кирилл Осипович мог догадаться, какие у Жеки опасения. Да и Генка не постеснялся бы уточнить.
Ладно, пусть идет. Вряд ли сейчас осмелится превращать свои теории в практику. Такие действительно выбирают момент, чтоб никто ничего не узнал.
— Не слишком ты нагрузился? — спросил Кирилл Осипович, когда Генка подхватил две пачки сразу.
— Своя ноша не тянет!
Он еще резвился, теоретик!
3
На очередной полке, которую Жека просматривал, книги стояли в два ряда, друг за дружкой. Тут возни прибавилось. Чтоб добраться до второго ряда, приходилось снимать передний. Пальцы у Жеки сделались неприятно сухими от пыли, свербило в носу; назойливо донимал запах старой, будто пригоревшей бумаги. И одну из книжек, совершенно растрепанную, мятую, с закруглившимися углами, Жека все-таки уронил. Разлетелись страницы.
— Левушкин учебник, — определил Кирилл Осипович, схватив листок, скользнувший к ногам.
— Поставить обратно?
— Это надо сберечь… Дай-ка сюда. Реликвия студенческих лет, вон — даже почерк мальчишеский, не устоявшийся… Надо сберечь. Ему будет приятно.
Марковна, рдея жарким кухонным румянцем, опять просунулась в двери:
— Не натешились? Седьмой час на дворе!
— Ну и что?
— А телевизор-то?
— Отцы-святители!.. — Кирилл Осипович метнулся в угол, щелкнул рукояткой громадного плоского телевизора, стоявшего на пластмассовых копытцах. — Марковна, садитесь ближе! Садитесь!..
— Да у меня — пирог!
— Сгори он до основания, ваш пирог! Садитесь, больше такого не увидите! И ты, парень, бросай раскопки! Садись тоже!
Подпрыгнув, Кирилл Осипович вскарабкался с ногами на диван, уселся, не выпуская из рук растрепанного учебника. Телевизионный экран замерцал, наливаясь жидким светом; возникло изображение какого-то чистенького пароходика, ползущего по реке. Потом замелькали улыбки пассажиров, женские прически, раздуваемые ветром.
— Это еще не то! — сказал Кирилл Осипович. — Это так. Дежурные пустяки с музыкой. Я успею все рассказать.
— Звук не включили! — забеспокоилась Марковна, усаживаясь на стул около дверей.
— Не надо звука! Что вы услышите? «Автокран инженера Еромицкого успешно выдержал испытания»?.. Я расскажу сам. В телевизоре не объявят главного! Мальчик, взгляни в окно — видишь, башенные краны торчат? Они везде торчат. Про них песенки распевают, их на картинках рисуют. А это — безобразие! Это вчерашний день строительства!
— Уже показывают, показывают! — всполошилась Марковна.
— Это чепуха! Не то! Понимаешь, мальчик, эти башенные краны неповоротливы и неудобны. Перетащи-ка эту осадную башню на новое место! Ее разбирают, снова собирают, для нее рельсы