моя семья поедет туда и будет неразлучна с тобой.
Отец говорил это, стоя перед Шардыном, сыном Алоу, понуро, как виноватый. Он боялся, что тот обиделся. Но наш гость, наоборот, оживился, поднялся с тахты и, хлестнув плеткой по сапогам, заговорил так, словно с самого начала никто из нас и не думал с ним спорить:
— Теперь вам надо, не теряя времени, начать собирать вещи в дорогу. Подумайте и о еде. Я поеду: я тоже должен собраться в дорогу, и если мне понадобится ваша помощь, я еще скажу вам об этом, а пока ты, Хамирза, если рана твоя, слава аллаху, не такая опасная, обойди все дома наших родственников и соседей — ты еще не стар, но они тебя уважают, — и пусть из твоих уст услышат то, что ты скажешь им от моего имени! Пусть больше не проливают напрасно свою кровь, пусть готовятся к отплытию и ни о чем не беспокоятся. Подтверди им, что Шардын, сын Алоу, будет всюду с тобой и с ними. А если придет кто-нибудь другой и начнет уговаривать их переселиться на Кубань, пусть откажутся!
Так, сам решив все за нас, он, не теряя времени, сел на своего мула и уехал.
Такой был тогда обычай: наши дворяне, если не отправлялись в поход или в гости к другим дворянам, садились на коня, а к нам, крестьянам своей округи, ездили на мулах; по горным тропам на муле ездить спокойнее, если нет причин думать о том, как ты выглядишь.
Он уехал на своем муле, а мы, проводив его, стояли и молча смотрели на огонь, словно только что вернулись с похорон.
Мать не стала варить мамалыгу, не повесила котла над очагом, даже не загнала кур в курятник. Молча сидела и обливалась слезами. И отец не вышел доить коров, сидел у гаснущего очага, молчал и думал. На лбу у него несколько раз выступали капли пота, и он вытирал их концом башлыка.
Даже когда наша собака завыла во дворе, наверное, напуганная долетавшим с порывами ветра гулом пушек, отец не вышел, не крикнул на нее и не прогнал, хотя знал, что вой собаки к несчастью.
На дворе мычали недоеные коровы, и петух вдруг раскукарекался с вечера, словно, не дождавшись до утра, хотел раскричать по всему аулу слух о том, что хозяин дома готовится погасить Свой очаг.
Я сидел напротив отца и смотрел то на сплетенную из прутьев стену нашей пацхи*, [3] то на черный от дыма потолок, то на скованную еще моим дедом, висевшую над очагом цепь. Все это было привычным с детства, но сейчас казалось красивым и добрым, и было очень жаль все это оставить.
Еще вчера я привычно представлял себе, что будущей осенью приведу сюда, в этот дом, Фелдыш, дочь наших соседей. Соседи были не близкие, из другого аула. Мы уже давно случайно встретились с ней и потом еще много раз встречались уже не случайно на лесных тропинках, которые вели от нашего аула к их аулу. Я знал, что в моей семье догадываются об этом и уже готовятся к будущей свадьбе. Но теперь я уже не мог представить себе, как я ее приведу сюда, к нам в дом, потому что этого дома не будет.
«А будет ли наша свадьба?» — сидел и спрашивал я себя. И чем дольше я сидел и думал обо всем этом, тем больше мне хотелось поскорей дождаться рассвета, сесть на коня и поехать к ней.
Мать иногда глубоко вздыхала сквозь слезы, чуть слышно произнося имя моего младшего брата. И сестры тоже — то вздыхали, то плакали.
Не знаю, сколько б мы так просидели, если бы вдруг не залаяла наша собака. К дому кто-то подошел. Едва я шагнул за порог, как увидел своего брата, которого вели, почти несли двое мужчин. Они вместе со мной втащили его в дом и положили на скамью. Он был весь окровавлен, и мать и сестры бросились к нему с криком и плачем. Один из мужчин сказал про моего брата, чтобы мы не боялись, рана у него не смертельная, в бедро, его можно вылечить, а им пора уходить. И, ничего не добавив, вышел вместе со своим товарищем.
Отец велел разжечь огонь, чтобы поскорее был кипяток, вместе со мной раздел брата. Он потерял много крови и был обессилен, но рана у него была хотя и большая, но не опасная, и отец быстро справился с нею. Он умел это делать и даже славился своим уменьем среди наших соседей. Остановив кровь и накрепко перевязав рану, сначала дал брату попить разбавленного наполовину водой мацони, а потом заставил его съесть жидкой каши с медом. И только после этого, сев рядом с братом, впервые за все время открыл рот:
— Аллах смилостивился над тобой и над нами. Ты вернулся домой живым.
— Лучше бы мне не возвращаться, — задыхаясь, словно ему не хватало воздуха, сказал мой младший брат Мата. — Все пропало, отец, все пропало. Нас истребили. Там, где мы сражались, вся земля покрыта нашими мертвыми телами. Нас осталось в живых всего несколько всадников, и у нас кончились пули и кончился порох. Мы с криком бросились прямо на цепь солдат и, хотя кругом был такой огонь, что, казалось, дымились гривы наших коней, все-таки вырвались к берегу моря. Но пуля пробила мне бедро и убила моего коня. Я упал под него, он придавил меня. Лежа на земле, я видел, как последние оставшиеся в живых, подскакав к обрыву, прыгали с него прямо в море и голодное море глотало их вместе с конями. Где мои товарищи? Почему пуля не убила меня и я лежу у этого очага, опозорив твою старость?
— Успокойся, — сказал отец. — Никогда все не погибают в одной битве, всегда кто-то остается жив, чтобы сразиться и погибнуть в другой.
Говоря эти слова, отец гладил голову Маты, а потом уже ничего не говорил, только гладил. И Мата забылся сном, и мы сидели вокруг него и не спали до тех пор, пока солнце не поднялось над снежными вершинами.
Наш дом был набит горем, а солнце светило как на празднике. Отец велел матери и сестрам приготовить завтрак, а потом заставил всех сытно поесть. Брата тоже. Он наконец проснулся и чувствовал себя гораздо лучше, чем вчера.
Отец надел на себя все самое лучшее, что у него было, сел на свое главное место за столом и оглядел нас всех по очереди.
— Все вы, и мужчины и женщины, не должны падать духом. Мы никогда не думали, что это может случиться, но наш молочный брат Шардын, сын Алоу, прав: мы все умрем, если останемся на этой земле. Мы должны искать такую землю, где нет войны, и нам пора собираться в дорогу.
— Куда — в дорогу? О чем ты говоришь? — закричал мой брат и сел на лавку, хотя его перекосило от боли. То, над чем мы терзались всю ночь, было для него новостью.
— Успокойся. Мы поплывем в благословенную землю всех мусульман, в Турцию. Султан примет нас в подданство и даст нам землю. Наш молочный брат, Шардын, сын Алоу, обещал покровительствовать нам и в Турции, и по пути туда, и нам остается только собраться вместе с ним в дорогу, — сказал отец с такой покорностью, словно нам и правда больше ничего не оставалось делать.
— Что ты говоришь? — закричал Мата, услышав это, и снова, морщась от боли, сел на лавку. — Что с тобой? Всего неделю назад ты послал меня воевать с русскими. Всего три дня назад тебя ранили. Вспомни, в скольких битвах ты был. Посчитай свои шрамы!
— Ляг, у тебя жар, — сказал отец и заставил Мату лечь. — Тебе нельзя кричать. Я хорошо помню все свои шрамы, но если мы будем дальше воевать, от нас, от убыхов, никого не останется.
— Не верю, что так думает весь наш народ, — сказал я отцу. — Не верю, что наш предводитель Хаджи Керантух сложит оружие. Не верю, что нам будет хорошо, если мы бежим в Турцию. Не верю рассказам Шардына, сына Алоу. Отец, не дай себя обмануть!
Мы оба, то я, то Мата, поочередно уговаривали отца отказаться от задуманного Шардыном, сыном Алоу. Он сидел, слушал, не спорил и не соглашался. Сидел и молчал. Потом взял свой посох. И уже на пороге обернулся к нам:
— Хорошо. Подождем, как решит народ. Зауркан, отправляйся к Хаджи Керантуху и оставайся его телохранителем. Раз он вчера собрал совет, значит, сегодня или завтра они что-то должны решить. Я обойду всех соседей. Я обещал передать им желание Шардына, сына Алоу, чтобы они переселились вместе с ним в Турцию, и я передам им это и выслушаю, что скажет мне каждый из них.
— Отец, не ходи! — закричал Мата и чуть не вскочил с лавки вслед отцу. — Не ходи! Когда другие мужчины воюют там, где еще и сегодня слышен голос пушек, как ты можешь ходить от соседа к соседу, уговаривая их бросить эту землю, за которую еще льется кровь!
— Замолчи! — закричал отец.
— Он замолчит, но он прав. Ты не должен никуда идти, отец, — вмешался я.
— Пусть я умру, но ты не уйдешь! — крикнул мой брат Мата и, сбросив с себя все, чем он был накрыт, встал на ноги, зашатался, как подрубленный, и, прежде чем я успел подскочить, рухнул без
