предупредительной улыбкой, он проводил Смбата в контору и доложил о делах. Все было в порядке. Новая скважина сулила чудеса: пробурили уже сто двадцать сажен и пока еще не встретили никакой помехи: каменных пластов не попадалось, в грунте заметны признаки нефти, скоро может забить фонтан.
Заргарян представил сведения о добыче нефти за последний месяц и доложил о ходе работ по постройке домов для рабочих. Сулян не сочувствовал этому начинанию. Он заметил, что рабочие — народ неблагодарный, они не стоят таких издержек и не поймут добрых намерений хозяина. Смбат возразил, что он не благотворительность разводит, а только исполняет свой долг.
Сулян прикусил язык. Уже третий раз он неудачно пытался польстить тщеславию Смбата и третий раз нарывался на резкий отпор. Он забывал, что хозяин хотя и сын Маркоса Алимяна, но человек иных взглядов, и то, что льстило отцу, могло не понравиться сыну. Вот почему, желая поправить допущенную ошибку, управляющий впал в новую:
— То, что вы считаете своим долгом, другие сочтут благодеянием. А что до рабочих, так те уже стали вас просто обожать!
Обратясь к Заргаряну, Смбат спросил: объявлено ли рабочим, что с первого числа им будет увеличено жалованье? Оказалось, что Сулян не согласен и с этим. По его мнению, рабочие у Алимяна и без того получают достаточно. И тут Суляну не удалось попасть в тон хозяину. Отстаивая интересы Алимяна, проявляя скупость при защите хозяйских интересов, Сулян наивно думал, что перед ним все тот же Маркос-ага. Потерпев неудачу и на этот раз, инженер решил изменить тактику. Он притворился либералом в рабочем вопросе и похвалил меры, предусмотренные Смбатом для улучшения жизни рабочих. Скачок был сделан так ловко, что даже Смбат не заметил его и стал советоваться с Суляном.
Выйдя из конторы, Смбат встретил во дворе группу рабочих, явившихся за расчетом. Они собирались на родину. Рабочие сняли косматые папахи и черные картузы. Тяжелый труд наложил на них свой отпечаток: впалые груди, косые плечи, кривые ноги, согнутые спины. Все они были до того пропитаны копотью, что трудно было определить цвет их кожи. Вокруг глаз желтые круги от сырости жилищ, и желтизна эта выделялась еще резче на черных лицах.
Смбат распорядился произвести с ними расчет и сверх того выписать каждому по двадцать рублей наградных. Распоряжение было сделано шепотом и по-русски, так что закоптелая команда, почтительно глядевшая на хозяина, ничего не поняла. С заложенными в карманы руками, в надвинутой на брови шляпе, широкоплечий, с умным мужественным лицом, Смбат вызывал у людей чувство невольного страха, смешанного с уважением.
На миг оглянувшись, Смбат увидел трогательную сцену: в углу двора, на высокой насыпи между двумя резервуарами, стояла Шушаник, с неизменной серой шалью на плечах. Перед нею стоял молодой рабочий, казавшийся почти черным. Девушка бережно перевязывала ему руку.
Вечерело. Осеннее солнце клонилось к закату, освещая небо последними лучами. Пышные волосы, падая на, уши, оттеняли бледные щеки девушки, обрисовывая нежный овал ее лица. Багряные лучи заката осыпали ее бронзовой пылью.
Рабочий отошел с поклоном. Скрестив руки, она глядела вдаль и не замечала Смбата. Неподвижная, со слегка склоненной головой, Шушаник напомнила Смбату картину старой школы, виденную им когда-то в петербургском Эрмитаже. Он глядел на Шушаник восторженно, не стесняясь Суляна, который, стараясь понравиться молодому миллионеру, непрерывно болтал. Да, это была одинокая фиалка, выросшая на бесплодной почве. Не яркой розой была она, сразу пленяющей своей красотой прохожего, и не гордой лилией, чьим именем[11] она зовется, а подлинной фиалкой, которая чарует своей скромностью и нежным ароматом.
Солнце в последний раз ярко озарило девушку, словно любуясь ею, и скрылось за далекими горами. Она все еще стояла, ничего не замечая вокруг. Казалось, ее ясные глаза, минуя теснившиеся напротив высокие черные вышки, искали чего-то в небе, — там, куда уходило солнце.
Вдруг она вздрогнула: до ее слуха донесся мягкий, бархатный голос Смбата. Она повернулась, следя за ним: он направлялся к промыслам. Взгляд девушки провожал Смбата, пока он не скрылся за вышками. Если бы в эту минуту кто-нибудь оказался поблизости, то услышал бы тяжелый вздох, а в глазах ее заметил бы глубокую тоску…
В тот вечер Шушаник с особым вниманием слушала рассказ дяди о женитьбе Смбата, о тех душевных муках, что перенес Маркос-ага из-за роковой ошибки сына. А вот теперь приезжает его жена с детьми. Смбат грустен. Почему?
Никто не заметил, как вдруг Шушаник изменилась в лице, как она покраснела, побледнела и, тяжело вздохнув, не дослушав рассказа дяди, прошла в другую комнату. Она подошла к окну, взяла карты и принялась гадать. В гадание Шушаник не верила, но все же, когда кто-нибудь в доме хворал, она гадала и огорчалась всякий раз, если карты сулили недоброе.
И на этот раз она опечалилась, опечалилась сильнее, чем когда-либо. Девушка бросила карты, присела на кровать, уставясь в пол.
— Шушаник! — раздался голос матери. — Отец хочет шашлыка!
Впервые за всю жизнь девушка неохотно пошла на кухню.
В то же самое время Смбат, уединившись в кабинете, погрузился в раздумья.
Не только предстоящая встреча с женою и детьми занимали его. Он вновь и вновь вспоминал недавно виденную им картину. Никогда ни одна армянка не производила на него такого сильного впечатления. Перед ним ежеминутно возникал образ скромной, незаметной девушки из бедной семьи. Бывая в промысловой конторе, Смбат не раз из соседней комнаты слышал бесконечные жалобы паралитика и плач детей. Среди детского крика и ропота больного слышался нежный голосок девушки, умиротворявший взволнованную душу Смбата и рождавший в нем необыкновенные мысли, обратные его прежним представлениям об армянской женщине. Прежние мысли вызывали в нем теперь краску стыда, укоры совести…
В этот вечер под впечатлением виденной им сцены в его душе произошел странный переворот. Смбат ясно чувствовал, как колеблется в нем одно твердое убеждение, сложившееся еще в юности. Вправе ли он был пренебречь армянкой и связать судьбу с иноплеменницей? Вот завтра приезжает та, которую он предпочел всем. Оправдала ли она хоть на волосок его надежды? Дала ли она ему то счастье, которое он думал найти, попирая заветные чувства родителей? Не встретился ли ему теперь, наконец, тот идеал, что когда-то сиял в его мечтах? И если идеал найден, не вдвойне ли он от этого несчастен?
Было уже десять часов, когда Смбат проснулся. На сердце лежала свинцовая тяжесть, невыносимо угнетавшая его. Он наспех выпил стакан чаю. Через час должен прибыть почтовый пароход с женой и детьми. Он зашел к матери. Вдова грустно сидела у окна со сложенными на груди руками. Она посмотрела на сына, и сердце ее сжалось. Воскехат почувствовала, что в душе Смбата бушует буря и что он не столько рад, сколько огорчен.
— Поезжай, сынок, поезжай за ними, я ведь тоже не камень, — проговорила вдова, стараясь казаться веселой.
— Спасибо, — ответил Смбат и поцеловал увядшую руку матери.
Когда Смбат подъехал к пристани, там уже собралось много народа. Знакомые встретили его почтительными улыбками, а, узнав, что Алимян пришел встречать семью, стали поздравлять его. От него не могло ускользнуть лицемерие многих. Чего только эти люди не толковали о его женитьбе! Смбат поспешил покинуть их.
День был довольно холодный. Северный ветер гнал к югу пепельно-серые облака. Море волновалось, и соленые волны уносили за собой мысли Смбата к далекому горизонту, окутанному туманом. Сердце его забилось при мысли, что пароход может застигнуть буря. От бессонной ночи нервы его расшатались. Он готов был расплакаться, как ребенок.
На горизонте, в тумане, обозначилось еле заметное пятно. То был пароходный дым, полукругом расплывавшийся над поверхностью моря. Прошло еще полчаса. У Смбата нетерпеливое желание скорее увидать малышей сменялось чувством предстоящей неприятной встречи с женой. Он беспокойно шагал по пристани, стараясь избегать знакомых. Ему казалось, что они или смеются над ним, или жалеют его в душе.
Наконец, в зыбкой дали уже можно было различить пароход. Вот отдаленный гудок, чуть слышный в плеске волн. Портовые рабочие быстро готовили швартовы для приближающегося судна. Ветер гнал волны
