Микаэлу слова Смбата. Под влиянием этих слов он разбирал свое отношение к женщинам, сидя одиноко у себя в спальне в вечернем полумраке. Развращенность — и ничего больше. Мало того, что не любил, — он еще осквернял любовь, выдавая животную страсть за чистое влечение. Жажду страсти он утолял всегда из грязных источников. Никогда он не уважал существа, именуемого женщиной, — и ту же самую Ануш. Естественно, эта девушка, Шушаник, вправе презирать его.
Как ни старался Микаэл забыть невинный образ, он все неотступнее преследовал его. Слух о пощечине разнесся по городу: не сегодня-завтра, конечно, выяснится и ее позорная причина, но ничье мнение его так не пугало, как мнение Шушаник. В полутьме возникал образ строгого судьи, не сводившего с Микаэла упорного взгляда, полного отвращения. И слышался ему ужасный шепот: «Не говорила ли я, какая разница между вами и вашим братом…» Казалось, в этой девушке воплотилось все общественное мнение, как будто человечество сосредоточилось в ней, и чудилось ему: прощение одной Шушаник искупило бы невыносимое оскорбление. Но Микаэл в то же время чувствовал, что, даже если все простят, одна лишь эта девушка постоянно будет презирать его и гадливо отворачиваться.
Он зажег свет, приподнял голову и посмотрелся в зеркало: веки воспалены, на щеках нездоровый румянец; ему даже показалось, будто пощечина оставила на щеке синий след четырех пальцев. Микаэл вздрогнул. Ах, если бы можно было хоть одну эту страницу вырвать из книги жизни и сжечь! Нет, это невозможно. Именно эта единственная страница должна громко кричать о его нравственном падении.
Он взглянул на мягкую пышную постель, потом на туалетный столик, уставленный косметическими принадлежностями. И внезапно почувствовал отвращение ко всей этой кокоточной обстановке.
«Неужели в твоем сердце не осталось здорового уголка?» — вспомнил Микаэл слова Смбата. Вот до чего он пал, что на такой вопрос отвечает молчанием!
Нет, Микаэл не хочет быть падшим существом. Он может исправиться. Долой развратную компанию, бессонные ночи, гнусные развлечения с распущенными друзьями! Туалетный стол вызвал в нем дикую злобу. Еще минута, и все флаконы с баночками полетели в окно, разбиваясь вдребезги. Эх, если бы можно было и прошлое так разбить и начать новую жизнь! Тогда он сказал бы этой нищей, но гордой девушке: «Смотрите, я ни во что не ставлю ваше мнение, будто брат выше меня!»
Микаэл посмотрел на часы. Еще не было семи. Никогда в этот час он не оставался дома. Куда теперь пойти? Как показаться товарищам? Микаэл подумал, что Гриша сейчас дома, раньше девяти он в клуб не приходит. Один ли он? О чем он думает? Доволен ли своим поступком? Хвастается ли перед товарищами, или раскаивается? Микаэл почувствовал непривычную жалость к Грише, и в нем вдруг появилось желание повидаться с ним.
— Ага, тут человек один хочет видеть тебя, — раздался голос Багдасара, Микаэлова слуги, уроженца Зангезура.
Это был дубоватый крестьянин, по распоряжению Микаэла носивший черный сюртук с белым галстуком.
— Ты сказал, что я дома? — кисло спросил Микаэл, глядя на визитную карточку, поданную слугой.
— Сказал.
— Глупо сделал. Проси.
Вошел журналист Марзпетуни. Он высказал сожаление, что запоздал выразить Микаэлу сочувствие «по поводу имевшего место в клубе акта дикого произвола». Он был возмущен и пустился ругать упадок «современных общественных нравов». Намекнул, что описание происшествия уже приготовлено для печати. Абетян выведен в нем, как монстр, как безнравственное чудовище. Пускай же прочтет и узнает цену своему поступку!
— Недостает лишь кое-каких дополнительных сведений, — прибавил журналист, вытаскивая записную книжку. — Правда ли, что вы вызывали Абетяна на дуэль, а он трусливо уклонился?
— Нет, неправда.
— Правда ли, что… — хотел продолжить Марзпетуни и вдруг удивленно остановился.
Микаэл молча дал ему понять о полном нежелании отвечать на вопросы. Он взялся за перо и сделал вид, что углубился в работу.
— Простите, я, кажется, помешал вам, — спохватился журналист, осторожно пряча в карман книжку.
— Да, я занят, — ответил Микаэл, не скрывая раздражения.
— Извините, я хотел защитить вас в печати.
— Разве необходимо о каждом частном случае писать в газете?
— Нет, это не частный случай, а общественное явление. Я, как журналист, как изучающий нравы общества, обязан откликнуться…
— Тогда пишите, что хотите, у меня нет времени подвергаться допросам.
— Отлично, прекрасно, господин Алимян. Значит, мне остается обратиться за содействием к господину Абетяну. Он мне и расскажет все, как было. А я… обязан написать… Это — общественное явление…
— Так отправляйтесь к нему, и чем скорее, тем лучше! — воскликнул Микаэл, поняв подлый намек журналиста.
Марзпетуни, считая, что в его лице задета честь всей печати, вышел, готовя в уме зубодробительную статью против буржуазии. Ах, эти буржуа! Никогда не следует им угождать… Не понимают, не ценят…
В ту же минуту, съежившись, точно пришибленный, к Микаэлу проскользнул ювелир Барсег. Какая наглость, какая подлость! Ежели задевают честь таких господ, как Алимян, что же остается делать «людишкам», подобным Барсегу? Весь мир перевернулся, не разбирают ни больших, ни малых. Слыханное ли дело, чтобы сын Маркоса-аги получил в клубе оплеуху и город не провалился сквозь землю? Вот уже три дня Барсег ссорится со всеми. Злые языки говорят, будто Микаэл-ага отступился от дуэли. Оно, конечно, — разрази меня бог, ради Микаэла-аги, — Барсег воюет за него. Кто такой Абетян, чтобы Алимян подставил ему лоб? Фи-и, как будто не стало людей, готовых постоять за Микаэла-агу! Их у него, у Барсега, так много, что стоит только мигнуть, — и голова Абетяна слетит, как «головка чеснока».
— Я сам, милый ты мой, из его мяса настряпаю битков да брошу собакам! У меня под рукой такие сорванцы, что довольно тебе шевельнуть пальцем, — ночью жену у мужа вытащат.
Глядя на заплывшие глазки и медно-бурые щеки ювелира, Микаэл почувствовал невыразимое отвращение.
— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, — сказал Микаэл, давая понять, что не намерен больше тратить времени.
— Конечно, конечно…
— Ну, ступай! — строго приказал Микаэл.
Ювелир вышел раздосадованный, скрежеща зубами.
Микаэл позвал Багдасара и велел никого больше не пускать, но как раз в эту минуту вошел Сулян, у которого, казалось, глаза готовы были выскочить от чрезмерного возмущения. Что за дикость, что за дерзость и кто на кого поднимает руку?! Мало убить — нет, надо вздернуть нечестивца на виселицу, бросить в нефтяную скважину!
— Человек я миролюбивый, ведь что ни говорите, а наука убивает в нас дикие инстинкты. Но, если вы позволите, я готов дать пять оплеух этому дикарю. Надо же по крайней мере внушить всем, что есть люди, на которых не должна быть занесена ничья рука. Алимяны — это не какие-нибудь Абетяны…
Патетическое излияние Суляна было прервано появлением супругов Марутханянов. Три дня подряд они пытались навестить Микаэла в этот именно час, но им не удавалось. Запершись у себя, он никого не принимал.
Мадам Марта стала бранить мать, сестер и всю женскую родню Абетяна, почему-то совсем не касаясь мужчин. Красные пятна на ее щеках посинели, ноздри продолговатого носа дрожали, тонкие губы пожелтели. Эта дама, только что снявшая траур, была разодета, как первоклассная кокотка, огромная шляпа, разукрашенная перьями и цветами всех оттенков, шелковые розовые рукава «кираси», неестественно широкие в плечах и узкие в локтях, придавали ей сходство с китайской вазой.
Марутханян был одного мнения с адвокатом Пейкаряном: нужно обратиться в суд.
— Все через суд, все, — повторил он многозначительно. — Уж такие времена, ничего не
