— Нет, думаешь! Все вы, «демократы», скроены по одному шаблону. А я — буржуа, я не люблю таких вещей.
Он отошел. Смбат, удивленный, посмотрел ему вслед и пожал плечами.
Антонина Ивановна все время наблюдала за толпой. Преждевременно увядшие лица, согбенные спины, впалые груди вызывали у нее сострадание. Ее осаждали непривычные мысли и чувства. Под мрачной внешностью она видела еще более мрачный душевный мир, жаждавший искорки света. И думалось ей: почему бы не помочь этим несчастным? Для чего же люди получают образование, если не могут или не хотят внести хоть слабый луч света в это темное царство?
Она впервые упрекнула себя за то, что до сих пор придавала такое значение различию племен и религий. Ей стало стыдно при мысли о том, что она говорила Смбату в минуты раздражения. А наговорила обидных слов она немало. Но разве она упрекала его без причины? Нет, почему винить только себя — Смбат ведь оскорбил ее!
Ее обычно хмурое лицо постепенно прояснялось, голубые глаза светились непривычным блеском. В мыслях ее возникали героини любимых романов, прочитанных в юности, которыми она когда-то увлекалась. Вот тот самый мир, идею помощи которому вынашивали лучшие люди ее народа.
Сердце Антонины Ивановны забилось от этих высоких гуманных чувств. Теперь она способна была простить свекрови, золовке и всем родственникам, таким чуждым ей. Она видела смесь людей разных племен и языков, страдающих одной и той же болью и горестью. Черная пелена сажи и нефти одинаково покрывала их всех, создавая грустное единообразие. Только ничтожная душа может под этой мрачной гладью находить какие-то различия: одних любить, других ненавидеть, помогать одним, отворачиваться от других.
— Много бывает несчастных случаев на промыслах? — обратилась Антонина Ивановна к Шушаник.
— Много.
— Большей частью, конечно, от пожаров?
Шушаник объяснила, что помимо пожаров, вообще жизнь на промыслах подвержена многим случайностям. Например, вчера одному оторвало палец, позавчера приводным ремнем задушило неопытного рабочего. А уж нечего говорить про обычные заболевания, дающие чудовищный процент смертности.
— Я слышала, вы оказываете большую помощь рабочим, а они обожают вас как доброго гения, — проговорила Антонина Ивановна полуиронически, полусерьезно.
Шушаник в невольном смущении отвернулась. Никогда не думала она придавать значение тем незначительным услугам, которые ей приходилось иногда оказывать рабочим.
— А знаете, — продолжала Антонина Ивановна, глядя ей в глаза, — мне кажется, вы бы могли при желании многое сделать для рабочих. Например, вы можете убедить Микаэла Марковича в необходимости открыть больницу.
— Я не имею права вмешиваться в его дела.
— Это, конечно, так. Но неужели для того, чтобы сделать доброе дело, надо ссылаться на право? Я тоже не имею права, однако буду вмешиваться… И от вашего имени тоже. Нет уж, пожалуйста, пожалуйста… Мне кажется, что он вашу просьбу удовлетворит скорее, чем мою. Да, да, я буду просить и от своего и от вашего имени, если бы даже вы мне и не разрешили. Ага, вы покраснели, — значит, я права.
Давид подозвал Шушаник: надо было готовить стол для гостей, прибывших из города.
Четверть часа спустя гости были приглашены в отдельную комнату. Срафион Гаспарыч предложил тост за процветание фирмы Алимянов.
— Дай бог, чтобы эта фирма процветала, ширилась и кормила тысячи людей, — заключил он свое слово.
— Наша фирма никого не кормит и не кормила, — вставил Микаэл с непонятным озлоблением.
— Ну, уж об этом позволь мне судить, — возразил Срафион Гаспарыч загадочным тоном.
— Нет, дядя, ты не знаешь… Да и сегодняшний обед, на мой взгляд, не что иное, как комедия…
Все с удивлением посмотрели на Микаэла. Смбат не знал, чем объяснить его странную выходку.
— Да, именно комедия! — повторил Микаэл с большим раздражением. — Я тут не вижу искренности.
— Микаэл, — сказал Срафион Гаспарыч, — ты еще молод. Слушай, что я тебе расскажу. Когда я был уездным начальником, его превосходительство, Виссарион Прокофьевич Афанасьев, царство ему небесное… однажды…
Единодушные крики рабочих прервали оратора. Давид передал им слова Срафиона Гаспарыча, и они ответили дружным «ура».
— Ну и радуйтесь! — вскочил Микаэл и, выбежав из комнаты, крикнул: — Замолчи, глупая чернь!..
Завтрак длился недолго. Ели стоя. Странное поведение Микаэла отбило у всех аппетит. Антонина Ивановна вышла на балкон, взяла под руку Микаэла и начала с ним беседовать.
— Ну, ребята, вставайте! — крикнул Давид. — А теперь посмотрим, кто из вас может стать на работу.
Рабочие двинулись за ним и вышли на улицу.
— Дядя Гаспар, — обратился Давид к бывшему старосте, — ты старый пастух, отдели-ка козлов от овец.
— Слушаюсь. Ребята, дайте мне пару длинных досок.
На улице стояла неглубокая, но широкая нефтяная лужа, окруженная насыпью. Гаспар велел перекинуть через нее длинные толстые доски, вкопать концы их в землю и завалить камнями. Получился мостик. Гаспар предложил рабочим пройтись по нему. Кто свалится — пьян.
Шутка очень понравилась рабочим, поднявшим невероятный шум.
— Ну, раз, два, три! — крикнул Гаспар тоном командира и прошел первым.
Смех, галдеж, толкотня, крики, шум. Рабочие один за другим осторожно перебирались, балансируя, пытаясь сохранить равновесие. Их черные фигуры, подобно туманным теням, отражались на неподвижной поверхности лужи. Порою какой-нибудь пьяный, потеряв равновесие, качался, как канатный плясун, и падал, обдавая брызгами черной жидкости стоявших вокруг. Все смеялись, а больше всех те, кто падал. Иногда какой-нибудь шутник принимался плясать в луже, прихлопывая в ладоши.
— Оттащите его, он слишком мокрый, — командовал Гаспар.
Вдруг толпа закричала:
— Чупров! Чупров!
На мостике появился русский рабочий — рослый, широкоплечий. На правое плечо он посадил рабочего армянина, на левое — лезгина. Оба были пьяны и сидели обнявшись. Чупров выхватил у кого-то гармошку и, подыгрывая, зашагал по доске, устремив голубые веселые глаза на другой конец мостика. Рукава его были засучены, грудь открыта, кумачовая рубашка вздувалась от легкого ветерка. Хотя он порядком нагрузился, однако сохранял равновесие. Было ясно, что мостик не выдержит такой тяжести, Чупров спрыгнул в лужу и, пройдя по ней несколько шагов, поднялся со своей ношей на другой берег.
Толпа опять заголосила:
— Расул! Расул!
Стройный лезгин, дойдя до середины мостика, выхватил кинжал из ножен и начал плясать под гармошку Чупрова. Кинжал сверкал вокруг него: то под коленами, то над головой, то у самых щек. Утомившись, он остановился, покачнулся, чуть не упал. Но в это время чья-то могучая рука схватила его за ноги, другая — за спину, и он был вынесен на берег.
— Молодец, Карапет! — крикнул Чупров.
Трое рабочих разных национальностей, говорящих на разных языках, крепко дружили. Их прославленное бесстрашие вызывало всеобщее уважение и зависть. Шли на работу вместе, возвращались вместе, жили в одной комнате, спали на одних нарах. На пожарах их видели впереди всех и в самых опасных местах. Их появление на месте бедствия вызывало общее воодушевление и умножало мужество. Когда одному из них грозила беда, остальные, рискуя жизнью, старались выручить товарища. Один веселился — веселились и остальные, и наоборот. Они постоянно балагурили, подшучивали друг над другом. Но не дай
