БЫТИЕ И НИЧТО (О прелести курения)
Пить не можешь, кури или пой, повезет, так не станешь тучнее. Жизнь чадит сигареткой порой, шнур бикфордов здесь было б точнее. Говорила Ахматова, знай, что курение — цепь унижений; что ж, и ты свою лепту вонзай в дымовую завесу сражений. Из последних копеек и сил, сапоги утопив в перегное, 'Честерфильд' Бродский в ссылке курил, а на Западе выбрал иное. Для курящего Запад — Эдем, вот мундштук, если профнепригоден. Бродский здесь перешел на 'L&M', их курил незабвенный У. Х. Оден. Я бы выбрал скорей ЛСД, в крайнем случае — марихуану, чтоб пройтись по Полярной звезде, доверяя чувств самообману. Но оставшись в родимой стране, я обычно курю с перепою и любой сигареткой вполне я доволен, бывает такое. Выпадая в осадок, зато не горюю по импортной пачке, мне не надо в кармане пальто ни 'бычка', ни подобной заначки. Сохраняя нелегкий баланс меж общественной пользой и личной очень куцей свободой, я шанс приобрел для бессмертья отличный. Жалко, впрочем, что Нобель меня обошел, в заповедные списки не включая; я против огня, если только он не олимпийский. Привалясь к молодому плечу и шампанским наполнив свой кубок, все же вам на ушко прошепчу: собираю коллекцию трубок. 20 февраля * * * Вечно жил я наобум. Забывал построить дом. А сейчас устал от дум, подводя итог с трудом. Ревность тяжело изжить, даже если мы друзья. Очень трудно свято жить: это — можно, то — нельзя. Спор с собой на то и спор нет решенья одного. Что ни дело — вечный спорт: чья победа? Кто кого? Что ж, давай вперегонки. Даже наперекосяк. Лыжи. Плаванье. Коньки. Водка. Женщины. Коньяк. 20 февраля ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ Из Владимира Набокова
'…кажется, это лучший поезд. Мисс Эстель Винтер из Английского департамента встретит вас на станции и…'
Из письма, адресованного приезжающему лектору Что ж, тема обсуждения ясна, хотя вполне едва ли выразима: так половодие венчает зимы, когда по-русски реки вскрыть весна решится; дети в снах так плачут зримо. Помощничек мой, в чудо-фонаре двинь диапозитив, лучу дозволив нарисовать автограф на заре или другой фантом славянской боли. Другим путем, другим… Что ж, я доволен. На плодоносных Греции холмах, вы помните, был алфавит сформован, как журавли в полете; шагом новым был выплеск стрел, перетасовка птах. Наш бедный горизонт и хвойный лес замену стрел и птиц определили. Так, Сильвия? 'Зачем слова забыли начальный смысл, понять их недосуг?' Все вместе слито — существо и звук, сосуд и содержимое, гречиха и мед; для радуги не будет лиха, коль каждая черта свой полукруг ведет; так русские стихи гласят: вот писанки, вот лилий аромат, который поглощает шмель в задоре, вот грот, кому глоток, кому-то море. Очередной вопрос. 'Видна ль просодий связь?' Ну, Эмми, наш расхожий пентаметр для глаз сторонних сонный, накренясь идет, хромая, ямб по часу километр. Но ты закрой глаза и вслушайся в строку. Мелодия летит, и в середине слово вдруг удлиняется, змеится: на бегу удар ты слышишь, следом эхо, снова удар грохочет третий и — готово четвертый только вздохи издает. Очаровательнейший шум заметен в позе: он раскрывается подобно серой розе в учебных фильмах жизнь тому назад. А рифма — день рождения (твердят) строки; еще есть сходство с близнецами; что ж, в русском, как и в прочих языках, любовь рифмуют машинально — кровь, князь — грязь, печаль и даль, страх — прах, природа — свобода и свекровь — морковь, луна и тишина, но солнце, песня, ветер, жизнь и смерть не знают пары.
