Смотрящим с самолета на современную Москву она представляется огромным коническим муравейником, в центре которого возвышаются многоэтажные громады дома Советов, Интуриста и других новостроек. Вокруг них — широкий пояс дореволюционной стройки — домов в шесть-четыре этажа. Чем дальше от центра, глубже и глубже врастают они в землю, сменяясь одноэтажными домиками Потылих, Черкизова, Сокольников и, наконец, совсем уходят в глубь ее, пряча в ней подлинное лицо социалистических достижений — землянки «шанхаев», «нахаловок», «самостроев», налипших грязною зловонною плесенью вокруг корпусов сверхмощных комбинатов.
Рим дает обратную картину, негатив. Он — впадина, высокие края которой — новые рабочие кварталы, возникшие при Муссолини. Стекаясь к центру, они сходят на уровень конца прошлого века, и, наконец, стремительно вгрызаются в глубь веков ямами отрытых от их наслоений форумов, большого цирка…
Меж ямами — холмы. С них уже третье тысячелетие сползают легенды, растекающиеся по миру. В самом Риме эти образы минувших эпох наслаиваются друг на друга, покрывают его плотным пластом и, кажется, нет в нем камня, не обросшего мохом воспоминаний.
Близ берега далеко не поэтичного мутно-желтого Тибра, после купания в котором надо обмываться под душем, стоит скромный круглый мавзолей, обрамленный темною зеленью кипарисов — дерева забвения и смерти. Под ним — куча ржавых консервных банок, пробитых кастрюль и сковород. Теперь здесь свалка мусора, но некогда была усыпальница величайшего из императоров Рима, божественного Октавиана Августа, оставившего свое имя протянувшимся в веках вереницам властителей Империи.
Иностранные туристы сюда не заходят, и даже сами итальянцы, столь любящие объяснять всем и каждому кормящее их наследие, часто лишь пожимают плечами на вопрос об имени этой руины.
Узкий, извилистый переулок ведет от тихих, тенистых буков набережной к замусоренному огнями реклам шумному Корсо. Здесь, на углу такого же переулка — желтый одноэтажный домик с вкрапленными в его стены обломками античных горельефов. Кичиться обломками прошлого и жить за их счет — основная традиция Италии. Мудрая традиция. Не будь ее — не было бы и Италии.
Теперь знатные иностранцы не заглядывают в этот домик, но было время, когда короли, герцоги и пэры с трепетом брались за кольцо его двери. Кольцо висит до сих пор. То же самое. Оно не сменилось.
В этом домике была мастерская скульптора Антонио Канова, и весь переулок via della Colonnetta, насыщен легендой об этом коронованном славой гения повелителе мрамора. На углу, так же, как и полтораста лет назад, торговля вином, такими же оплетенными сухим листом кукурузы фиасками кианти. Бочка, стоящая у ее дверей — правнучка той, стоявшей там же бочке, спрятавшись в которой обманутый любовник Канова выслеживал свою неверную фиданцату Доменику.
Легенда иногда шутит над реальностью: кухарку Русского Собрания в Риме, занимающего теперь студию Кановы, зовут тоже Доменикой. Это имя носили и две ее предшественницы.
Реальность в ответ тоже шутит над легендой: властвовавшая в студии Кановы Доменика была молода и прекрасна, чего совсем нельзя сказать о теперешних наследницах ее имени и территории. Повелительница кухни Собрания, Доменика наших дней — негатив своего прототипа, богини храма — студии Кановы.
В этой метаморфозе, тоже власть традиции, вернее, ее итальянская специфика. Если, осматривая Колизей, вы рискнете спуститься под его аркады, в помещения, где некогда гладиаторы и христианские мученики по разному, но мужественно и твердо готовились к подвигу преодоления страха смерти, то через минуту вы выскочите оттуда, отплевываясь и зажимая нос. Петронии и Виниции наших дней использовали эти сводчатые подземелья для более отвечающих современности потребностей. Кому теперь нужен подвиг?
Переступив порог, стертый еще ногами паломников в храм Кановы, вы попадете в иной слой легенды — в туманную прелесть русского Рима.
— Русский Рим? Что ты выдумываешь, автор? — спросит меня читатель.
— Да, русский Рим, — отвечу я, — он не моя выдумка, он был и он есть.
Незримые, но крепкие нити связывают русскую душу с Вечным Городом. Мгновениями они претворяются в реальность и застывают в ней в осязуемых формах.
Недалеко от Русского Собрания, на одной из пересекающих Корсо улиц, есть кафе. В нем — мемориальная доска. На ней — имя Николая Васильевича Гоголя. Путь на виллу Зинаиды Волконской укажет вам каждый карабинер. Покопавшись в путеводителе, вы можете отыскать мастерские Иванова, Брюлова, Кипренского… Даже Виа Аппиа хранит для русского воспоминания о последней прогулке по ней юного Тургенева с умирающим Станкевичем.
Да, русский Рим, из которого Гоголь увидел свое «прекрасное издалека», Иванов — идущего к людям Христа, а византийский монах, ученик Саванароллы — далекие, зримые лишь оком провидца очертания Третьего Рима, маячившего ему путь к себе от храмов и дворцов Первого.
Двери бывшей студии Кановы вводят путника в самый яркий уголок русского Рима, в приют и жилище творимой им легенды. Прошлое крепко и неразрывно связывается здесь с настоящим. На стене зала, среди портретов царей и императоров, прямо перед входом величаво встает во весь свой могучий рост царственный красавец Николай Первый, а под ним возвышается на целую голову над окружающими мощная фигура удивительно схожего с ним его потомка — главы русской колонии в Риме, князя Сергея Георгиевича Лейхтенбергского-Романовского.
Легенда времен ушедших рассказывает: в те дни, когда армии Наполеона подступали к Москве — третьему Риму, — одна из них, под командой вице-короля Италии принца Евгения Богарнэ, сына императрицы Жозефины, встретила на своем пути под Можайском бедный, но древний монастырь, иноки которого затворились в ветхих стенах своей обители.
Вице-король Рима раскинул свою ставку на ночь в бору и отдал приказ с рассветом открыть огонь по дерзкому монастырю и смести его древние стены с лица русской земли.
Батареи заняли позиции.
Но ночью в палатку принца вошел старый русский монах.
— Не тронь обители сей, — сказал он вице-королю, — помилуй ее и Господь помилует род твой, ибо суждено ему молиться в этой обители и служить той земле, по которой ты идешь с огнем и мечем…
— Сказал и исчез. Ни часовые, ни дежуривший в ту ночь офицер не видели монаха. Решили — приснилось принцу…
Но когда встало солнце, разнесся призывный звон колоколов монастыря, раскрылись для молящихся его святые врата и разбуженный этим звоном принц-полководец вошел в них не грозным врагом, но воином, чтящим Христа. Войдя, он стал, пораженный перед образом Святого основателя монастыря.
— Он! Он! Это он приходил ко мне ночью!
Легенду сменяет история. Сын принца Богарнэ, получившего в удел от Венского Конгресса крохотное Лейхтенбергское герцогство, покинул его, чтобы вступить на службу России, жениться на дочери ее царя и основать новый род русских князей Романовских.
Проходит век. И вновь стелется туман легенды. Он клубится легкими тенями над каналами Венеции, под аркадами Фиренцы, Генуи, Милана…
Она струится сквозь колючую проволоку опутанных ею лагерей. Эту легенду пересказывают друг другу какие-то непонятные призраки-люди, появляющиеся в сумерках близ кухонь английских, австралийских, польских полков. Эта легенда повествует:
— В Риме есть русский князь. Настоящий русский князь русского царского рода. Он поможет… стать снова человеком, а не тенью…
Люди-тени скользят меж столпившихся на подъездных путях вагонов, сливаются с ними, исчезают и вновь обретают кровь и плоть у дверей бывшей студии Антонио Кановы.
Плоть от плоти. К крови — кровь. Педантичному и точному «ученому» расисту пришлось бы много потрудиться над генетическим анализом крови князя Сергея Георгиевича Романовского. Он нашел бы в его жилах и капли крови бешеного вина креолки Жозефины, и струнку текущую из пламенных сердец рыцарей- крестоносцев, виконтов Богарнэ, и царственный пурпур рода Романовых и крепкий настой народного старейшины Николы Петровича Черногорского…
Трудно, очень трудно было бы разрешить эту задачу ученому генетику…
Но подсоветский инженер кооперации Светлана, еще недавно бывшая комсомолкой, имевшая очень
