фронтовиками зовут. Совсем обмирщенные. Цыгарки по весь день изо рта не вынимают и в избах дымят, а на бабий лай лишь посмеиваются.
– От нашего дыму, бабы, целей будете. Копченые окорока по три года нетленны.
Пришли голодные, но одежа справная и сапоги принесли тонкого офицерского хрома. При оружии к патронах.
– Товарищ Ленин нам для защиты советской власти оставил.
Опять он, Ленин, везде встревает. Для начала погуляли-покуражились:
– Мы-де растакие-сякие, опора пролетарской революции!
Однако, царь Петр Алексеевич их укротил, хотя без боя не обошлось. Один фронтовик навек с косой рожей остался, так его царская рука по скуле благословила. И оружие царь Петр отобрал. В правление вместе с пулеметом заперли.
Присмирели фронтовики, посбавили куражу, видят – не их здесь сила. Между прочим, и сено косить надо. Дни стоят ясные, сухие, каждый зимнего месяца стоит. Занялся каждый по крестьянству. Рыло, однако, скоблить не перестали, божьего подобия не придерживаются.
Глава 17
ИГОЛКА – СТО РУБЛЕВ!
Как скопнили сена, решил царь со старейшинами ходуна Нилыча в Кострому сгонять.
Тут у крестьян недельки две вольготных получается. Ране первого Спаса у нас жита не косят.
Вышел из дому Нилыч, еще зорька не занималась. Путем-дорогою двух верст не прошел и взял напрямик через топь. С кочки на кочку, как заяц, попрыгивает, посошком твердыню ощупывает. Прыткий, даром, что седьмой десяток на исходе… Солнышко ясное на полдень стало, а Нилыч уже топь перевалил и, лаптей не замочив, присел в буреломе, в тенечке, хлебушка из котомки достал, соли в тряпочке, пожевал, перекрестясь на восток, испил водички болотной и дале побрел.
Любо ему бором идти. Земля чистая, желтой хвоей, как песком морским, усыпана. Могучие сосны стеной стоят, в небо вершинами упираются. Холодок. Не пробивает Ярило своими стрелами зеленые своды нерукотворенного Божьего храма. Черныши-тетерева молодые из-под ног порхают. Лиса Патрикеевна из дремучего папоротника остроносое рыльце высовывает. В чаще, в гущине и на самого хозяина очень просто наскочить. Залезет он, бурый, в малину, загребает лапами кусты и сосет спелую душистую ягоду. Ничего. В эту пору медведь человеку не страшен. Сытый, весь жиром залит, что боров кормленный. На ягоду, на сладкий мед его тянет. Сунь ему под самое рыло хоть телка – отвернется. Гукни на него с присвистом – убежит.
Нет страха в лесах для Нилыча. Все лесные приметы ему ведомы: взглянет на пень замшалый, и тот; пень ему путь укажет.
Полон творений Господних темный лес, и каждое хвалу своему Создателю воспевает. Вот хоть грибы, уж, кажется, проще их нет созданий. Бабам да ребятишкам лишь ими заниматься. А погляди, у каждой свой обычай. Стоит пузатый гриб-боровик, как купец раздулся. Нашел – ищи рядом другого. Всегда парой живут. А грузди – те скопом, в кучу собьются, сухим листом укроются и прижукнутся в тайности. Осенью опенки на пнища гнилые набегут, что цыплочки под наседку. Бери их всею горстью.
Папоротник-трава клады указывать может, если кто петушиное слово знает. Много их в лесах позарыто. Xoронились здесь лихие душегубы и разбойники от царского гнева. Что награбят на матушке-Волге, сюда леса тащут, куда царская рука коротка.
Много чего от дедов про лес слыхал Нилыч, многое и сам повидал. Ученые люди говорят – лешего нет, одна выдумка. А ты ночуй в глухом лесу: и услышишь и увидишь. Днем-то он спит, а ночью хозяйство свое блюдет, осматривает. Встретишь, иди к нему без страха, но с вежливостью, шапку скинь, скажи:
– Здравствуй, дедушка Когтев!
И ничего тебе не будет.
Тоже и русалки. Скушно им без мужского племени, известно – девки все на один лад. Попадешь к ним, – играм их не противься. Повесели водяниц, песню спой. Поиграй с одной, другой. Греха в том нет. Не исчадья они сатанинские, а души бездольные, тоже Божьи творения.
Переспал в лесах две ночи Нилыч и на луга вышел, которые матушка Волга поит. Потому они и поймой прозываются. Заблестели главы Ипатьева. Свято место древнее. Отсель земли русской устроение вышло.
Мимо врат монастырских идет Нилыч. Что за притча такая? Врата настежь растворены, а монахов да нищей братии не видно. И пора бы уж к ранней благовестить, а молчат надиво подобранные певуны- колокола. Над вратами красные полотнища протянуты, а на них что-то мелом написано. Николи такого не видывал на святых вратах Нилыч.
– Чудеса!
Через Костромку мост, как и прежде. Только бутаря нет, который проходную копейку брал. Ну, что ж. Это к прибыли.
Вот и Зотова фабрика. Велика она, десять тысяч народу кормит. А людей опять не видно, и из труб дым не валит. Неужель прикрыл Зотов свое огромное заведение? Чем же тогда людям сим существовать?
Что дале, то чуднее становится. На главной площади, от которой улицы на все стороны идут, по прежнему столп каменный стоит, под ним Сусанин колена преклонил, а Царя-отрока со столба, как ветром снесло… Заместо него красный флаг утвержден. И на присутствии, и на кордергардии, и на доме губернаторском – везде красные флаги болтаются. Здесь людно, спешит, бежит народ, а куда – не понять: на Русиной улице все окна у лавок досками забиты.
Нилыч на базар подался. И здесь людно. У мясных лотков бабы йа крик друг у дружки говядину рвут. Чудная говядина, темная…
Осведомился Нилыч у одной:
– Почем, сударыня, за говядину эту платили? А она на него бельмы выпучила.
