плодоовощного строительства!
Все, как полагается, изложил и, закончив красочной иллюстрацией блеска ордена на груди тов. Фишмана, причитающихся оваций от нас ожидает. А картотетчица наша, комсомолка, вдруг ему внеочередной вопрос задает:
— А вы, тов. Воронин, областную газету сегодня читали?
— Нет, — отвечает, — в силу длительности нормально-трудовых иллюзий в постели задержался. Не успел.
— Почитайте. Там статья интересная «Космополит в плодоовощи». Вот вам и номерок.
У Петра Петровича очки так на лоб и вскочили. Схватил газету и глазами к статье прикрепился.
Видим, кровеносная пульсация у него кверху пошла и конечности трясутся, а как дошел до фамилии Фишмана — газету выронил, а главбух будто про себя замечает:
— Тов. Фишмана сегодня в кабинете нет. Замзав ассигновки подписывает…
Смотрим, Петр Петрович в левый уклон подался и со стула на пол. Мы к нему, а у него уже и язык саботирует. Тут погрузили мы Петра Петровича на свои транспортные средства, и Чижок его в горбольницу отбуксировал. Там к вечеру и покончил он свое физическое существование, не приходя в классовое сознание…
Хоронили его, как полагается, всею демонстрацией пролетарской мощи. На могилу возложили от учреждения плодовощной венок. До самого вечера лежал, ну, а как стемнело, конечно, сперли… Как иначе?
Порченые вожди
«Парк культуры и отдыха» в этом южном областном городе СССР был старинный, тенистый, с аллеями столетних каштанов, насаженных там еще по приказу именитого вельможи, одного из первых устроителей той полуазиатской окраины, но отдыха в нем было маловато. По вечерам на обеих «заптанцплощадках» ревели и джас-бандитски завывали фокстроты две голосистых радиопианолы. Многочисленные поклонники заатлантических шимми, которых здесь фамильярно называли «джимкой», космополиты обоего пола усиленно полировали дырявыми социалистическими подметками третий пол — буграстый асфальт площадок. Культуры было и того меньше. Вся она полностью умещалась на столике единственной культсотрудницы, тишайшей Анны Ивановны, приютившейся в непротекавшем уголке обветшалой крытой веранды некогда бывшего здесь городского клуба. На этом столике лежал десяток газет и столько же неразрезанных агитационных брошюрок.
Зато стены веранды были обильно и причудливо украшены множеством портретов и плакатов. Художественный вкус Анны Ивановны был, несомненно, близок к некогда знаменитому Бердслею и отчасти заумным поискам Пикассо. Она необычайно любила контрастирующие тона:
— Здесь черненькое — рядом беленькое. приговаривала она, притыкивая кнопками очередной компанейский плакат, — а сюда вот этого, красненького… — и, отойдя, любовалась, склонив голову набок, — совсем, как в мануфактурном магазине в старое время!
В результате ее творчества получались довольно неожиданные тематические сочетания: низколобый мопс Молотов подозрительно оглядывал наползавшую на него огромную сыпнотифозную вошь; резвые детишки в порыве благодарности за счастливое детство протягивали букеты цветов к рукам какого-то скелета, просунутым сквозь решетку тюремного окна, подпись под которым «все — в МОПР» случайно попала под угол их плаката; а сам «отец народов» во всем своем многообразии (висело не менее пятнадцати его изображений) то указывал своим мудрейшим перстом на афишу заезжего театра лилипутов, то демонстрировал перед поднятой им на руки счастливейшей из советских школьниц все, точно перечисленные, последствия аборта, то убеждал, если верить наклеенной внизу ленте, почтительно внимающего ему Горького нести деньги в советскую сберкассу…
В политические тонкости этих странных ситуаций Анна Ивановна не углублялась.
— У меня и без того дела хватает, — возражала она на мои робкие замечания о некоторых странностях ее развески, — я и пыль обметаю, и за ребятишками смотрю, чтоб чего не написали, и подмокших заменяю. Не до политики мне! А если вам политическая нужна, ищите другую! На шестьдесят рублей в месяц какая вам политическая пойдет?
Доводы Анны Ивановны были неоспоримы. Ее заработок в «Парке культуры и отдыха» действительно покрывал только затраты на 800 граммов хлеба по карточкам для нее и дочери. Служила она не ради заработка, а чтобы этой службой обеспечивать владение маленьким домиком на окраине города с крошечным огородом и кормилицей-коровой. Без службы обладание всеми этими богатствами ставилось более чем под знак вопроса.
Но к принятым на себя обязанностям Анна Ивановна относилась строго до щепетильности. Украшавшие веранду гипсовые бюсты вождей и отцов социализма ежедневно обметались и ни пылинки нельзя было найти даже в могучих бородах Маркса и Энгельса. С мальчишками, проявлявшими наклонность к внеплановому творчеству в области литературы, она вела беспрерывную, полную азиатских хитростей, войну.
Особо выдающихся партизан она знала наперечет и не допускала даже их приближения к веранде. Рассчитывать ей приходилось только на собственные силы: оба парковых милиционера были далеко и у каждого из них было по горло работы. Один дежурил у входа, отражая явные и камуфлированные попытки проникнуть в парк лиц, чрезмерно запасшихся градусами в соседней закусочной, а другой состоял верховным арбитром хореографии на обеих «заптанц-площадках» и был поглощен неустанным наблюдением за неприкосновенностью основных правил «джимки»: не давать подножек счастливым соперникам, ссыпать шелуху от «сталинского шеколада», а по-старому «семячек», непосредственно в карман, а не на пол, и, в целях той же половой санитарии, извлекать папироски из ртов танцующих, что было особенно трудно: танец с папироской в зубах служил дипломом на ловкость кавалера, а обнаружить и уловить чемпиона можно было лишь по чуть заметному дымку…
Поэтому, в силу своей изолированности, Анна Ивановна была принуждена вести войну всеми видами современного оружия. Угадав диверсанта в приближавшемся с небрежным видом мальчишке, она уже издали начинала психологическую контр-атаку:
— Думаешь, я тебя не знаю? Ты на Подгорной живешь, и у мамки твоей корова рябая… Напиши, напиши, попробуй! Я и матери скажу, и сама с тобой разделаюсь!
Если диверсант продолжал наступление, то холодная война переходила в горячую — в него летели заготовленные в ящике стола камешки, а при упорстве врага сама Анна Ивановна с метлою устремлялась на противника в качестве броневого корпуса.
Редко кому из мальчишек удавалось начертать хотя бы самое короткое из крылатых слов даже где- нибудь на уголке самого незначительного плаката, вроде «все на сбор утильсырья». Портреты же хранили нерушимую девственность, и лишь раз, когда вызванная срочно к директору Анна Ивановна неосторожно доверилась бдительности техника-подметайлы Калиныча и не заперла дверей веранды, враг проник на территорию читальни и не только глубоко выскреб гвоздем короткое, но звучное крылатое слово на лбу самого гениальнейшего, но и протравил гипс тут же приготовленным составом из собственной слюны и химического карандаша со стола Анны Ивановны.
К счастью, в чулане при веранде имелся столь же мудрейший дупликат и замена осталась неизвестной широким массам. Калиныч и Анна Ивановна уволокли пострадавшего от происков мировой буржуазии вождя в чулан, а на его место внутрипартийным порядком водрузили нового. Прочие трудящиеся не заметили произошедшего переворота, но нетленные остатки изуродованного «солнца мира» Анна Ивановна не кремировала и не погребла за верандой, куда но утрам Калиныч сгребал осколки спасенных от бдительности входного мильтона, но случайно разбитых бутылок (небитую кто же бросит? Это валюта!).
Для изуродованного бюста она, как в Москве для Ленина, соорудила из обрезков фанеры род мавзолея в темном углу чулана. Отскребать же гениальнейший лоб она не решилась: яд буржуазной отравы проник до самых гипсовых мозгов мудрейшего из мудрых.
— Еще на меня подумают… Языки-то у всех длинные, а комиссию на акт созывать — огласка, —
