— Не знаю, — неуверенно произнесла Фаля. — Шапку я запомнила. И что брови рыжие. Если увижу, наверно, узнаю. В черном полушубке…
— В полушубке! Так он теперь и появится в черном полушубке!
Он уже второй раз повторил это слово «теперь». Что это могло значить? Почему именно теперь? Что произошло?
— А почему он… теперь не появится в городе? — спросила она осторожно. — И в черном полушубке не появится… почему?
— Потому! — отрезал Валентин.
Она могла совсем на него обидеться. Но они расставались — может быть, надолго. И она постаралась не обидеться, хотя ей было обидно. Почему он не хотел понять, что ей обидно?
— Я запомню его, — сказала она тихо, глядя все на то же морозное, покрытое инеем стекло, на которое он перед этим смотрел так долго и так пристально. — Я запомню!
На шоссе им не сразу удалось перехватить попутную машину, и они совсем промерзли на открытом месте, на ветру, пока их не подхватил шофер «американки» — тяжелого грузовика с непривычно покатой кабиной и длинным кузовом.
До самого Каменска он их не довез, ему было не по дороге, но высадил совсем недалеко.
— Ничего! — сказал Валентин. — Зато согреемся по дороге.
— Конечно! Идти-то теплее! — поддержала его Фаля.
Сначала они шли по дороге через поля. Снова начал падать снег, тихо и медленно засыпая еще свежий снежный покров на полях по обе стороны дороги. Потом поля кончились, они вышли на огромный пустырь, покрытый буграми, тоже засыпанными снегом, и совсем невдалеке увидели ряд одноэтажных домиков. Это и был Каменск.
Первый же прохожий объяснил им, как добраться до детского дома, и они, пройдя почти через весь поселок, маленький и деревянный, неизвестно почему называющийся Каменском, неожиданно вошли в белый заснеженный лес. Слабо протоптанная и не расчищенная дорожка, по которой пришлось идти не рядом, а друг за дружкой, вывела их к узорной чугунной ограде.
Над оградой была приделана табличка: «Каменский детский дом». Валентин толкнул калитку в чугунных узорчатых воротах и пропустил Фалю вперед.
— Иди!
— А ты? — спросила она с беспокойством. — Как же ты? Ведь озяб же… Хоть немножко бы погрелся…
Ей страшно было расставаться с ним, страшно было идти в одиночестве по этой такой длинной, страшно длинной тропинке, проложенной от ворот к крыльцу дома.
— Мне некогда!
Куда он так спешил? Куда?
Она посмотрела ему в лицо. Лицо его было по-прежнему суровым, холодным, и снежинки, что ложились на его брови и на темные ресницы, не таяли.
— Может быть, меня не отпустят на каникулы к Томке, — сказала она тихо. — Может быть, тогда ты приедешь? Если меня не отпустят…
Ей показалось, что мысли его где-то совсем далеко, что он и сам словно бы находился сейчас где-то очень далеко от нее, а не здесь, не рядом. Такое сурово-отчужденное лицо у него было.
— Может быть, ты приедешь, Валя? — повторила она снова настойчиво и тронула его за руку, чтобы вернуть сюда, к этой занесенной снегом чугунной ограде, к дому, где он оставлял ее.
— Что? — переспросил он, встрепенувшись. — Приехать? Я не знаю, как у меня все сложится. Не знаю, получится ли. Я еще ничего не знаю…
Вот так, оказывается! А Фаля хотела сказать ему самое печальное — хотела сказать, что не послушалась умирающую мать, не написала письмо тете Кате на Урал. И может быть, теперь тетя Катя заберет их к себе. И тогда, может быть, они с Валентином и не увидятся больше.
— Я тебе напишу, — сказал он.
— Зачем? — тихо спросила Фаля.
Он не ответил.
Ей снова захотелось сказать ему что-то по-настоящему, по-взрослому хорошее на прощание, но она не знала, как это нужно сказать. Какие слова говорят в таких случаях взрослые люди?
Она потянулась было ладонью к его лицу, чтобы как тогда, в морозном коридоре, погладить его по щеке, но не решилась.
— Иди!
В голосе его Фаля уловила даже раздражение, слезы выступили у нее на глазах, но снег таял на ее ресницах, на лице, и они не были, наверно, заметны.
Они помолчали еще немного и Фаля так и не поняла, простился он с ней этим «иди» или нет еще… Ведь он так и не сказал ей ни «до свидания», ни «прощай».
Их окликнули с крыльца дома.
Фаля молча и торопливо погладила его по голове — как маленького, по засыпанной снегом ушанке, и ей показалось, что он хотел отстраниться, словно она причинила ему боль. Она тут же отдернула руку, повернулась и побежала к крыльцу, увязая в тяжелом густом снегу, засыпавшем дорожку.
Она бежала долго, ничего не видя перед собой от слез и от метельного снега, плотной пеленой закрывшего ей дорогу, к темной фигуре какой-то женщины, стоящей на крыльце и поджидающей ее. Лишь у самого крыльца она остановилась и оглянулась. Валентина не было видно — снег падал белой тяжелой стеной.
Ей показалось, что он так и остался стоять там, совсем недалеко от нее, за этой плотной, густой снежной завесой беспощадной ноябрьской метели.
8. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
В квартире у Петровых закончилась предпраздничная уборка. Окна давно были вымыты, ковры вычищены, полы натерты мастикой. Даже прихожая, всегда заваленная обувью и верхней одеждой, теперь выглядела уютно.
Но обстановка в семье по-прежнему была не очень уютной. И хоть ссора между отцом и матерью вроде бы не получила I дальнейшего развития, все равно в их отношениях был ледяной холод, было что-то сухое и колючее, как снег, принесенный тем суровым ветром, который в Веткиной поэме сдвинул земную ось к холоду. Он выпал рано, лег плотным, толстым слоем, утвердив окончательно бесповоротный приход зимы. И почему-то бесповоротность эта была связана для Ветки с их семейной обстановкой. Может быть, оттого, что холодное, фальшивое примирение так и не было смягчено на этот раз песней о печальных, покрытых снегом нивах и о давно позабытых лицах, которую отец пел после каждой ссоры?
За всеми этими неприятностями Настя с ее неведомыми Ветке бедами отошла на третий план. А на втором у Ветки была ее поэма, хоть давным-давно на улице лежал снег и в морозном небе по вечерам светил морозный месяц, хоть земная ось давно уже сдвинулась к зиме — все равно настроение у Ветки было осеннее. Осеннее и хмурое.
Настя к ней больше не приходила, а Ветка, занятая своей поэмой, да еще в драмкружке, да еще в хореографии во Дворце, даже в школе ее не пыталась разыскивать, хотя их классы были на одном этаже, только в разных концах коридора.
За все это время Ветка видела Настю всего лишь один раз, натолкнувшись на нее на «черной» лестнице, которой школьники пользовались редко, потому что в раздевалку она все равно не вела, а упиралась в почти всегда закрытую на ключ дверь подвала, где хранился спортивный инвентарь. Обычно по этой лестнице, в обход, через второй этаж, спускались или поднимались, когда надо было от кого-нибудь удрать или избежать нежелательной встречи.
Похоже, Насте этой встречи избежать не удалось — перед ней, перегородив дорогу новенькими
