— Мои обобщения — это одно. А мои отношения с Валентином — это совсем другое. Такой, как Валентин — может стать лешим. Да что там, он им уже стал, — уверенно сказал Шеп. — Я никогда не задумывался о том, как все это назвать. Никто не обращает внимания на то, что он чужой телом. Ведь душа его с нами… Он за эти годы стал чувствовать и мыслить, как леший… А нас с Валей двоих связывает очень многое. Прежде всего Мрон. Он ведь сын моей покойной сестры, и я Валентину вроде бы прихожусь… как же это у людей называется?…
— Шурином, — отозвалась Лида. — Так значит, это вы тот самый дядя Мироши, у которого он живет?
— Да. Я не решаюсь на зиму оставлять мальчика в деревне. Мало ли, что может приключиться в холодное время? Поэтому Мрон подолгу бывает со мной. Да иначе и быть не может. Ведь это по- человечески я его дядя. А по-нашему я его отец. Валентин не мог провести обряд приобщения сына, потому что его организм не обладает для этого нужными свойствами. По нашим обычаям обряд должен проводить отец ребенка, а если отца нет вообще или просто нет рядом, то любой лешак-мужчина, который согласен взять на себя заботу о ребенке. И уже после обряда он считается отцом лешонка. Обряд сродни усыновлению… Мрон обычно всю зиму, пока не сойдет снег в лесу, живет с нами в чаще, в Лешачьем Логове. Я забочусь о нем, как о сыне. Конечно, Мрон боготворит Валю и живет с ним все время, пока позволяют разумные рамки. А до того, как ложится снег, Валя провожает Мрона к нам в селение, и они расстаются до весны. Я знаю, что оба они очень тоскуют друг без друга, ведь зимой мы обычно не выходим из леса, чтобы нас не выследили… Я так люблю малыша, что за зиму успеваю привыкнуть к тому, что он мой настоящий сын, и потом бывает так трудно смириться с тем, что я всего лишь дядя Мрона… И то, что малыш сейчас в опасности, для меня самая настоящая пытка. Ну а Вале-то каково… Ведь сын — это все, что у него есть, — заключил Шеп, и потом поправился. — В том, что осталось от его человеческой жизни…
— Мне казалось, что в его человеческой жизни у него есть кое-кто еще, — буркнула Лида, обидевшись за своего друга.
— Все, о чем вы говорите — это его прошлое, — уверенно сказал Шеп. Валя страдает от того, что ему приходится отгораживаться от прошлого, но на иное он до сих пор никак не хотел идти. Он часто мне говорил: «Не хочу впутывать брата в свои проблемы. Он у меня дотошный и неугомонный, непременно влезет не в свое дело, и добром для него это не кончится…»
— Но шила в мешке не утаишь. Теперь Сергей все знает, и кажется, он уже по самые уши влез в ваши проблемы, — раздраженно сказала Лида. Кстати, вы очень оберегаете своих сородичей и не хотите, чтобы кто-нибудь о них узнал, почему же вы мне все это рассказываете? Вы не боитесь, что я узнала от вас слишком много?
— А почему бы и не рассказать? — усмехнулся Шеп. — Я даже не стану удерживать вас, если вы немедленно поедете в милицию и заявите там, что в лесу вокруг Лешаниц водятся лешие, и один из них, полуголый и волосатый, с рожками и ногтями до колен, долго приставал к вам со странными россказнями… И хотел бы я своими ушами слышать, что вам на это ответят.
Он говорил серьезным тоном, но то, что он издевается, было совершенно очевидно. И как ни печально было гасить лукавые искорки в светлых глазах Шепа, Лиде пришлось это сделать:
— Но ведь кое-кто поверил в это и начал на вас охоту!
— Верно, — коротко ответил Шеп, мрачнея. — Верно. И это не просто охота.
Это истребление. Правда, те, кто уничтожает нас, не стремятся пока задавить нас одним ударом. С нами играют, как сытая кошка играет с раненой мышкой… Люди не утруждают себя даже оправданиями…
— Господи, какие могут быть оправдания жестокости, я что-то не понимаю!
— Отчего же, могут быть, почему бы и нет? Можно было бы оправдаться тем, что борешься с дьявольской нечистью. Но те, кто сейчас знает о леших, истребляют нас не во имя чего-то особенного, священного для людей. А просто потому, что мы очень удобные объекты для извращенных забав. Да к тому же еще и не признанные никем, не существующие в официальной действительности… Мы так часто теряем сородичей, а при том, что узы, связывающие нас друг с другом, необычайно крепки, наша боль стала привычным, почти нормальным состоянием… Но болевой порог есть у всех, и то, что было терпимо, может перелиться через край, вызвать смертельный шок… Кажется, мы близки к этому шоку, — горячо прошептал Шеп.
Лида на секунду засомневалась, для ее ли ушей предназначается этот страстный монолог. Но Шеп продолжал, даже вроде бы не особо обращая внимание на слушательницу:
— Я не могу видеть, как наш род вымирает. Нас уже осталось всего-то около четырех десятков. В основном это старики, взрослые мужчины и дети… Мы не успеваем оплакивать мертвых. Наши женщины стали все чаще уходить, едва лишь родив ребенка, как моя сестра Юша, а то и вовсе погибают вместе с нерожденным младенцем… Нарушен какой-то веками существовавший природный баланс. Женщин рождается по-прежнему больше, но уже не настолько, как раньше, и умирать они стали чаще. Мы долго искали причину такой напасти, перебирая наши грехи перед великим Нершем. Но теперь я догадываюсь, в чем дело. Все очень просто — это экология. Наши женщины не выдерживают чего-то такого, чем человек напичкал природу, и того вечного страха перед будущим, который люди называют нервным стрессом…
— Послушайте, Шеп! — не выдержала Лида. — Ваша речь ну никак не вяжется ни с вашей внешностью, ни с вашей лесной жизнью…
— А чего же вы ждали, уважаемая? — удивился Шеп. — Что я буду пересыпать свою речь молитвами, присловьями да причитаниями?…
— Нет, я…
— Я леший конца второго тысячелетия! — прищурился Шеп. — Почему это прогресс и просвещение должны были обойти меня стороной?
Лида расслышала в голосе Шепа обиду и отчаянно запротестовала:
— Ну что вы?! Я совсем не это имела в виду!.. Просто далеко не каждый человек так изъясняется. Многие люди даже не слышали о тех понятиях, о которых вы мне толкуете! Так где же вы набрались такой современной терминологии?!
— Где набрался? — снисходительно улыбнулся Шеп. — В Тверском университете.
Лида только рот раскрыла, и Шеп, предваряя очередной вопрос, пояснил:
— Я шесть лет там учился.
— И на чье же имя выписан диплом? — поразилась Лида.
— Диплом? При чем здесь диплом? Я там учился, а не диплом получал… — заявил Шеп. — Вообще-то это все идеи Валентина. Когда мы познакомились, я умел только читать и считать, а мне было уже шестнадцать… Конечно, в глазах уважаемых старейшин племени я был всесторонне образованным и способным молодым лешаком, которому прочили непростое будущее. Но я сразу же понял, что с точки зрения Вали я был дремучим невеждой. Правда, Валентин первый принял меры к тому, чтобы поправить положение, и в первую очередь он подарил мне портативный телевизор… Потом он начал со мной заниматься, и от него я научился не только самым азам знаний, но и многим особенностям человеческого поведения. За два года Валя натаскал меня так, что я смог уехать в Тверь и не пропасть там среди людей. Скажу вам, Лида, это было не так-то просто и стоило мне много нервов… На деньги Валентина я снял комнату в частном домике у полуслепой бабули и каждый день ходил в университет, проводил там иногда по десять часов. Я стянул у какого-то блондина-раззявы студенческий билет и смог пользоваться библиотекой. Я выбирал в расписании самые многолюдные потоки и ходил на лекции по философии, психологии, истории, социологии, экологии, праву… На студентов и их усмешечки я не обращал внимания… А сколько перчаток я испортил, пока научился в ответ на обиду и оскорбления держать себя в руках и заставлять свои ногти не реагировать на мои эмоции… А на вопросы преподавателей я прикидывался дурачком и заявлял, что я безработный студент-вечерник, такой любознательный, что мне интересно слушать лекции с чужими потоками… Так и проводил в Твери целые месяцы, с весны до осени, несколько лет подряд. Летом не было занятий, но все равно работала библиотека… Зимой у меня было нечто вроде каникул: я возвращался в Логово и растил Мрона.
— Зачем же было тратить столько времени и сил, если в результате диплома все равно нет?
Шеп снова взглянул на Лиду в упор и покачал головой:
— Да что вы, Лида? У вас чисто человеческий подход. Я же шел не за дипломом. Я не собирался
