— Подожди, а трупы?! — попробовал Василий остановить его.
— Значит, так… — Пряжкин нахмурился… — Знаешь, где мастерская в подвале?
— Та, где циркулярная пила?
— Именно. Принесешь туда примус, газовый баллон, причем все это сделаешь в перчаточках, чтобы все тип-топ было… Трупы туда перетащишь. Поставишь чайник на примус, чашки расставишь, а у газового баллона вентиль откроешь… Сам быстренько назад, и дверь поплотнее прикроешь. Надеюсь, все взорвется в лучшем виде. Подождешь, пока все хорошенько выгорит, потом пожарных вызовешь… Словом, пусть все будет выглядеть так, будто наши ребята неудачно попили чайку, когда ремонтировали циркулярку… Справишься?
— Попробую.
— Только с вызовом не спеши, хорошо бы, чтобы трупы прогорели так, чтобы в причинах смерти никто по-настоящему не копался. Если у экспертизы будут сомнения, я, конечно, приму меры в пределах разумного. Но и ты особо не спеши. Пусть хоть весь тот коридор выгорит. Огонь наружу не прорвется, если поступить по-умному… — уверенно сказал Пряжкин.
Закончив свои наставления, Пряжкин сбежал вниз, и Василий сразу же услышал, как он зычно скликает ребят.
Спорить с Григорием не стоило. То, что он предложил, было зыбким, но все-таки шансом для фирмы спасти доходное дело. Сломалась циркулярная пила, покалечив шестерых… Натяжка велика, но при некотором финансовом подкреплении ее проглотят. Те четверо, кто решил починить ее на ночь глядя, вскипятили чаек на открытом огне, не заметив, что вентиль сорокалитрового газового баллона открыт… Молодые, бестолковые, за это и поплатились. Да-а, натяжка тоже немалая, ну да Григорию виднее.
Задание Пряжкина не было таким уж сложным, и Василий понимал, что заняться им ему все равно придется. Но слушая гомон на улице, Василий думал о другом. Пряжкин собирался вести своих людей в лес для того, чтобы уничтожить тех, к кому Василий прокладывал путь всю жизнь. Но он понимал, что если все- таки напросится в лес, помешать расправе ему не дадут. Григория распирает праведный гнев. Он всегда чувствовал себя наставником своих парней и теперь жажду мести из него не выбить…
Есть вероятность того, что они просто-напросто не найдут Логово. Или что их приближение среди бела дня будет замечено, и лешие дадут отпор или успеют скрыться… Но все же предчувствие неотвратимой трагедии было настолько живым и реальным, что у Василия начало ломить виски.
Он спустился в подвал, все двери которого были распахнуты и прошел туда, где лежали трупы и где находилась мастерская.
Дверь в лешачник тоже была открыта. Василий пробежал по короткому коридору темницы, заглядывая в клетки. Лешачник был пуст. Даже кандалы и ошейники были убраны. А кровь и нечистоты смыты в водостоки. Кто теперь поймет, что здесь было? Лешачник или свинарник?… Шестеро чертей, остававшихся в живых к возвращению Пряжкина, были застреляны им в порыве гнева почти сразу же после того, как Григорий обнаружил разгром.
Простится ли когда-нибудь Василию то, что он все это допустил? Что два года молча наблюдал за разгулом бессмысленной жестокости? Что сейчас вместо того, чтобы, сломя голову, бежать в лес и предупредить леших, он будет старательно заметать для Пряжкина следы трагедии?… Хотя, что куда-то бежать, когда Василий не умеет вести себя в лесу и немедленно окажется в первой же яме. Не лесной он житель… Да и нельзя ему открыто протестовать. Идти на явное противодействие Пряжкину значило раскрыть себя. А раскрыть себя и погибнуть во имя спасения племени Нерша — это, конечно, красиво… Но не совсем оправдано.
Поняв, что выбора у него нет, Василий встал и направился в мастерскую. Там нашлось место и для баллона, и для примуса. Устроив все так, как хотел Пряжкин, Василий отволок в мастерскую первый труп, бросил его на полу и пошел за следующим…
Глава 20. Семнадцатое июня. После полудня. Цьев
Цьев пошевелил палочкой в золе и выкатил себе под ноги картофелину. Он был очень голоден. За всеми заботами и заморочками он совсем забыл о себе. Но сейчас он остался наедине с людьми и со своей тревогой. И голод проснулся. Цьев едва дотерпел до тех пор, пока спеклась картошка.
Люди сидели тихонько, толстый обнимал свою женщину и что-то нашептывал ей в ухо. Было заметно, что они устали и измучились. Но несмотря на это Цьев знал, что расслабляться ему ни в коем случае нельзя. Люди всегда люди. Даже они сами настороженно относятся друг к другу, а уж тем более их следует опасаться лешему, оставшемуся в одиночестве наедине с людьми.
Дождавшись, когда картофелину можно было уже взять в руку, Цьев схватил ее, ловко поддевая чуть обугленную кожицу ногтем большого пальца, быстро очистил ее, разломил пополам, подул на нее с полминуты и проглотил, почти не жуя.
— Уже готово, — сообщил он людям. — Ешьте.
Толстый отломил палочку и полез ею в золу.
Цьев тоже достал вторую картофелину, еще крупнее первой, и занялся ею уже без суеты.
Если бы ему некоторое время тому назад сказали, что он, Цьев, будет сидеть с двумя чужими, подозрительными людьми и печь для них картошку, Цьев просто-напросто помер бы от смеха. Но с Хранителем в последнее время спорить становится все опаснее. Да и Кшан не похвалил бы, если бы Цьев вдруг начал упираться, как капризный малыш. Брат, конечно, добр и снисходителен ко многим выкрутасам Цьева, но сколько же можно этим пользоваться? Так еще, чего доброго, сам себя уважать перестанешь…
Уговаривать себя Цьеву было не впервой. А как же еще быть, если в компании людей юный лешак чувствовал себя крайне неуютно?…
Все его существо горячо протестовало и мучилось от необходимости сидеть тут с ними. Совсем другое дело Валя. Его Цьев полюбил давным-давно и втайне гордился тем, что если бы не его расторопность и любопытство, человек неминуемо погиб бы в лесу от змеиного яда. И не было бы в племени малыша Мрона, а у Хранителя не было бы обожаемого им друга. Об этом как-то никто не вспоминал, и Цьеву оставалось тешить свое тщеславие наедине с самим собой. Конечно, он не сильно переживал по этому поводу, зная, что его любят и без всяких заслуг, даже наоборот, вопреки невыносимому своенравному характеру. Цьев знал, что иногда он повинуется первому же порыву и делает непоправимые глупости, за которые ему потом самому же бывает стыдно, но друзья прощали его охотно, и Цьев готов был ради них на все, не делая различия между сородичами и тем единственным человеком, которого Цьев считал своим другом.
Когда после своей страшной трагедии Цьев заболел и возненавидел все вокруг, Валентину тоже досталось. Но Цьев довольно быстро остыл, снова перестал относиться к нему, как к человеку. Это было единственным исключением. Других исключений быть не могло после того, что произошло восемь лет назад в большом овраге.
Цьев не забывал об этом никогда. Иногда за делами и заботами ему просто некогда было думать о прошлом, но когда выдавались часы бездействия, Цьев не знал, куда бы ему запихнуть свои воспоминания.
Цьев завидовал жизни некоторых своих взрослых сородичей, которые выросли, завели семьи, растили детей и не имели особых причин для постоянной тоски или серьезных поводов для тяжелых воспоминаний. Цьеву не повезло. Так уж случилось.
В его голове навсегда поселились страшные картины. Иногда они затаивались на время и подолгу не приходили. Но не было никакой надежды на то, что они когда-нибудь оставят Цьева в покое. Они неминуемо возвращались. Они выматывали, они любили приходить ночами, заставляя лешонка метаться во сне, плача от горя. Чем старше становился Цьев, тем все больше сны его теряли связь с реальной трагедией и становились символичными. Но они не становились от этого легче. Снова и снова повторяясь, ночной кошмар преследовал его неотвратимо, стучась в его израненное сердечко, напоминая о себе всегда и везде.
Одиночество и близость к двум ненавистным людям сделали свое черное дело. Сидя у лесного костра
