обезьяна в цирке. Девочка подошла ко мне и попросила автограф. Я спросил, что ей пожелать? Чего бы она больше всего хотела? «Младшую сестренку», — ответила малышка. Все рассмеялись. Шоу закончилось в трогательном ключе.
Отправились в Дом офицеров. Выяснилось, что здесь, как и в Улан-Удэ, будет аншлаг. Ждут губернатора и военачальников.
Саша сновал за кулисами, курсируя между охранниками, вахтершей, своими помощницами, появившимися осветителем и радистом, отдавая неясные приказы, вскидывая ручки, изображая совершенный цейтнот и усиливая суматоху, которую сам только что создал из ничего на пустом месте.
На голой сцене даже не было микрофонов, зато на балконе и в проходах уже были расставлены телекамеры.
— А это что такое? — поинтересовался Толик.
— Мы будем делать DVD-фильм о гастролях, — ответил с балкона оператор.
— Никакого фильма. Пожалуйста, соберите камеры. Мы не разрешаем ничего снимать.
После того, как был отстроен звук, у меня оставалось еще 10 минут, чтобы переодеться и глотнуть чаю в неприбранной гримерке. Перед Толиком, вышедшим перекурить, снова нарисовалась редактор с ТВ. Она же гример, косметолог и, по-видимому, автор фильма о моем пребывании в Чите.
— Мы должны задать Ефиму еще пару вопросов в антракте.
— Зачем? Он ответил на все вопросы в ток-шоу.
Редактор недоумевала:
— Мы же делаем ему популярность…
Толик сказал, что Ефим смог стать популярным без них 30 лет назад, и даже если все читинские журналисты разом уедут в Китай, он все равно останется популярным. Он попросил журналистов освободить все проходы и выходы и убраться восвояси, пока не сказал чего-нибудь лишнего.
Из Читы после недолгого банкета в баре «Бавария» отправились в Краснокаменск. Я хорошо запомнил эту дорогу еще четыре года назад, когда на разбитой «Волге» директора филармонии мы ездили туда в прошлый раз. Директор со своим коллегой из Владивостока, затеявшим безумный маршрут, уговорили тогда за поездку две бутылки водки. Я держал ноги на приборной панели, чтобы вконец не окоченеть, а по приезде мы оставили нашего читинского патрона и его амурского коллегу совершенными тюфяками до ночи в гостинице.
В этот раз дорога вышла такой же безрадостной. Мы останавливались на пути, выходя по надобности, затем — чтобы дать гаишникам на посту посмотреть на меня, и еще раз — чтобы заправиться соляркой. Однажды высвеченную фарами дорогу перебежал юркий суслик или сурок, а потом по трассе, схваченной первым снегом, протрусила лиса. Во время одного из перекуров заметили комету.
— Во, летающая тарелка. Точно, смотрите — тарелка, — сказал водитель Миша, когда сгоревший болид оставил после себя почти прозрачное облако.
Оставшиеся 80 км до Краснокаменска мы ехали по ребристой «стиральной доске» немыслимой полосы, петлявшей в вымороженной степи. Луна остановилась в квадратике между двумя занавесками и долго плыла со мной под музыку Моцарта в наушниках плеера. Отчаянно дуло из задней двери, которую подстраиваясь под наши правила, вырезают в корейских автобусах специально для покупателей из России.
Я вспомнил книжку об Атилле, которую прочел здесь же, в Котельне, и книгу Э.Филлипса «Монголы», которую листал до отъезда. Начал воображать, как непокорные потомки гуннов кочевали в бескрайней степи, ночевали в обвязанных конским волосом юртах, спасаясь от ледяных ветров. Почему-то вспомнил замечание Филлипса о том, что кожа монголов толще, чем у европейцев, и в ней меньше пор.
За окном тянулась седая равнина. А сопки впереди собирались как шлемы могучего воинства Чингисхана. Где-то здесь наверняка пролегал его победный маршрут. Здесь гарцевали его послушные кони. Здесь когда-то пылали жаркие костры.
Я выключил плеер. Миролюбивый Моцарт мешал фантазии.
— Это не дорога, а направление, — шутил водитель Миша, затягиваясь дымком очередной сигареты.
Последние километры пути вышли по свежему асфальту. Мы остановились перед единственной в городе гостиницей.
После концерта опять был банкет. На этот раз в пустом ресторане, закрытом для посетителей. Мы немножко выпили и закусили. Отправились спать. Читинский администратор еще оставался за столом, продолжая многодневный марафон свершений и отмечаний.
На следующий день, в назначенный час отъезда, мы не могли найти его.
Вышли в восемь вечера из гостиницы, потоптали свежий снежок, пока не догадались позвонить Саше на мобильный.
Из трубки донесся нетвердый лепет про неверно назначенное время отъезда.
Оказывается, финал гастролей читинский промоутер отметил еще и во Дворце с двумя своими наперсницами — деятельницами культуры.
Через полчаса около автобуса остановилось местное такси, из которого нетвердой походкой вышел Саша, стал торопить нас с отправкой, но я остановил его:
— Это хамство. Вы позволяете себе пить третий день подряд, превращая простые вещи в сложные. Я не должен был видеть вас пьяным ни одной минуты. Вы можете пить сколько угодно, когда отправите нас в Москву.
Вряд ли он понимал, о чем я говорю.
В автобусе он залег на помосте, сооруженном над задними рядами кресел, да и не просыпался до самого въезда в Читу.
