Снова до федеральной трассы ехали по раздолбаной дороге. 80 километров беспощадного русского пути. Высыпали когда-то гравий на проторенную в степи тропинку, и все! Но здесь же рядом добывают дорогущий уран! В этих краях сидит Ходорковский, карманных денег которого когда-то хватало, чтобы замостить эту бессмысленную дорогу!
Конечно, встали тут же, как только выехали на трассу! Наружное колесо автобуса продырявило острым камнем.
Водители выкатили запаску.
Обратный путь вышел короче. Засветло миновали три перевала, когда на подступах к Чите за гольцами выступила тайга.
Мы заехали за авиабилетами к одной из Сашиных помощниц на окраине города, где увидели совершенно неприглядную картину жуткого бездорожья, изрытых и неухоженных дворов, страшного уныния серых построек. Типовые советские пятиэтажки в оформлении всхолмленных пустырей, изрытого асфальта и мрачной подсветки.
В аэропорту наш администратор, кажется, пришел в себя. Помчался в здание с авиабилетами. Но скоро вернулся.
— Ваш самолет улетел, — скорбно сказал он. — Я не должен был прибавлять шесть часов ко времени, указанному на билетах. Там стояло местное время.
Мы обмякли.
— Есть рейс через Новосибирск. Но есть еще один — без пересадки. Я сейчас все улажу. Дайте мне ваши паспорта.
Минут через десять он снова стоял перед автобусом.
— Ну, слава Богу, все в порядке. Везде нужно иметь хороших знакомых. Вы летите в одиннадцать часов. И прямо на Москву. Идемте в вип-зал.
В вип-зале, больше похожем на обычный накопитель, выяснилось, что полетим мы все же с посадкой в Красноярске, что Саша опять все напутал: в Москве мы приземлимся в 17 часов.
Рейс, известное дело, задержали.
В Красноярске, в холодном аэропорту, тоже просидели около трех часов.
В Москву летели дольше обычного, много раз кружили над ней: два дня над столицей висел туман, собравшиеся в небе стальные птицы ожидали разрешения на посадку. Приземлившись, долго ждали трапа. Потом полчаса пришлось простоять у самолета, потому что наземные службы не успевали развезти всех вернувшихся в стольный град путешественников.
Я приехал в Котельники ни живой ни мертвый.
В дневниках хватило бы одной записи. «Вернулся из гастролей в Забайкалье».
Перед отъездом в Сибирь меня разыграла Ксюша Собчак, позвонив мне в прямом эфире, кажется, с радиостанции «Серебряный дождь». Я не узнал ее голоса, хотя незадолго до этого провел три дня в ее компании в Риге и Таллинне, и в начале разговора стал обращаться к ней, как к Варе, ассистентке Мирзоева на спектакле «Дракон». Ксения тут же учинила допрос с пристрастием: «Кто такая Варя? Почему я ничего о ней не знаю?». Мне некуда было деваться, пришлось признать свое поражение и еще несколько минут, поддаваясь игре, изображать из себя ловеласа. Ксюша отблагодарила меня смс-кой сразу после трансляции: «Ты хорошо звучишь в эфире. На пейджер пришло сразу шесть вопросов к тебе». Я тут же ответил ей: «Не оставляй их без ответа. Скажи: вдовец, двое детей, четыре внука, шесть правнуков».
Москва встала. Транспортный коллапс, которого все ждали, как некогда певицу Валерию в уже забытом плакатном слогане, случился… Нынче певица уезжает из белокаменной завоевывать Запад, а столица остается в спазме собственных вен и артерий.
Радиостанции развлекают водителей и пассажиров, завидующих в эту пору пешеходам. В эфире утвердился интерактив, рассчитанный на обывателей, которые раньше обращались в газеты с жалобами и просьбами, а нынче атакуют эфир звонками, откликаясь на бесчисленные опросы. Картина московских пробок складывается из отдельных мазков автолюбителей — вот звонок из серой Капотни, вот из Чертанова, вот голос отчаявшегося художника с Масловки: «Ленинградка стоит намертво» — будто ее снова загородили противотанковыми ежами.
Соловьев на «Серебряном дожде» сегодня был элегично-спокоен, мне даже показалось, что его диета, результаты которой каждый раз поражают меня в раздевалке фитнес-центра, как-то прискорбно отразилась на дикции. Я прибавлял громкость приемника, но так и не мог разобрать его приглушенной речи. Затем начались звонки в студию, и Володя оживился: на упрек в отсутствии патриотизма он ответил такой пламенной речью, что громкость тут же пришлось прибрать. Я еще позавидовал темпераменту, пережившенму его суровую диету, и умению составлять слова, в которых я на этот раз разобрал каждый звук в отдельности.
Мне не нравится слово «публичный» человек, хотя многие уверяют, что этот эпитет выбрал меня вместе с профессией.
Мне не нравится быть публичным.
Мне не нравятся любые розыгрыши. Но вовсе не потому, что от них страдает мое самолюбие. Я продолжаю считать, что это наихудшее проявление юмора, в котором по определению не равны герои.
Однажды на репетиции виктюковской «Козы» разыгралась нешуточная драма.
Роман сговорился с группой из Останкино, возглавляемой своим телевизионным биографом Волосецким, что меня «разведут» во время фотосессии, приуроченной к премьере спектакля. Маэстро задумал выпустить программки с фотографиями, на которых мне надлежало обниматься с настоящей козой, хотя по прочтении пьесы я придерживался идеи, что животное для Эдварда Олби — все же высокая аллегория.
