речках!
А я посмотрела на ее грудь — прозрачную, в голубых прожилках, с темно-коричневыми сосками — живую, работающую, нужную — и завидовала.
Янка всерьез думала о перевязке труб:
— Ну куда мне еще?
Я вспоминала, как Янка рассказывала о Костике, которому сказали, что у него будет братик — детский ужас, что он не единственный во Вселенной:
— Зачем вам мальчик? У вас уже есть мальчик!
А когда Игорек родился, Костик так был восхищен появлением младенца в доме, что даже не ревновал. Однажды он попросил меня завернуть его в одеяло и поносить, как новорожденного. Я завернула и стала ходить с ним по комнате. Он засунул большой палец в рот и закрыл глаза. Потом расхохотался и стал брыкаться:
— Отпусти! Отпусти!
А я не хотела отпускать.
У Янки в семье все уже начало рушиться, и мне казалось, что этот ребенок поможет им снова сблизиться.
До этой беременности мне приходилось выслушивать:
— Лежит молча, отвернувшись лицом к стене, потом встает, приходит на кухню и сбрасывает на пол ужин!
Жаловалась на мужа, что он в детстве один был у мамы в семье и вот теперь ведет себя, как избалованный ребенок — придирается, орет, просит прощения, закатывает истерики.
— И посуду ни разу не помыл!
Утешаю ее:
— Но у тебя такие чудесные дети!
Она ответила:
— Сашка, поверь, дети — не заменитель любви.
Как-то сказала с горечью:
— Наконец, поняла по-настоящему, что такое семья — научиться жить в аду и скрывать это ради детей.
Они давно уже начали ругаться. Один раз Янка после скандала прибежала ко мне с мальчиками и осталась ночевать. Утром муж приехал просить прощения, звонил, стучал, грозился высадить дверь — Янка не хотела пускать, но дети завыли. Я отворила, он уже опять в ярости, что не хотели ему открывать. Снова крик. Бедные мальчишки! Они бросались с кулачками то на папу, то на маму. Кончилось все совершенно водевильной сценой примирения и отправлением семейства восвояси, а я осталась лежать с мигренью.
Потом Янка еще начала меня жалеть:
— Сашка! Я тебе кого-нибудь найду! Тебе нужно замуж!
— Зачем?
— Не знаешь, зачем выходят замуж?
— Нет.
— Чтобы заполнить пустоту. Вот мы ругаемся, даже на людях, орем, хлопаем дверьми, бьем посуду, он сжимает кулаки, у меня слезы. А потом, после этой разрядки, опять любим друг друга. Я без этой ярости не смогла бы.
Теперь, когда Янка снова ждала ребенка, они вроде успокоились. Когда приходила к ним, он обнимал жену и клал руку на растущий живот, улыбался по-детски:
— Ну вот, теперь у меня будет наконец дочка. Мы ведь постарались, да?
Янка разглядывала свой живот перед зеркалом, задрав кофточку, и мы все, и дети и Янкин муж, смотрели на него, и каждому хотелось провести по вертикальной коричневой черте и нажать на выступивший пупок, как на звоночек. Так и нажимали по очереди:
— Бип! Бип! Мы тебя ждем!
Когда выпал первый снег и завалило весь город, мы пошли лепить во дворе снежную бабу, катали огромные комки. А когда баба была готова, Игорек подошел к ней, погладил варежкой по выпяченному снежному животу и сказал:
— Как мама!
А моя мама перед второй операцией месяц провела дома, и мне пришлось взять отпуск, чтобы ухаживать за ней.
Готовила ей травяные чаи и протертые супы.
Поймала себя на том, что боюсь пить после нее — хотя понимаю, что рак — это незаразно, и назло попробовала суп с ее ложки.
Мама незаметно превратилась в истощенную болезнью старуху. Было больно смотреть, как она, вставая с постели, долго нашаривала босыми скрученными ступнями тапочки, а потом медленно, шаркая, брела в уборную, придерживаясь за стену засушенной рукой. И говорила уже засушенным голосом.
Помню, как она, причесываясь перед зеркалом и вынимая из щетки сбежавшие от нее волосы, вздохнула:
— Что от меня осталось?
Я мыла ее в ванной и удивлялась — неужели это мама?
Волосы она давно не красила. Сверху каштановые, а у корней — все седое. Огромные безобразные шрамы вместо груди. Внизу, между ног, серые безжизненные клоки. На ногах выпирали варикозные вены — вереницы синих и багровых шишек.
Она теперь часто вспоминала что-нибудь из своего детства и из молодости, чего раньше мне никогда не рассказывала.
Сказала, что девочкой она мечтала о длинных белых бальных перчатках.
— Представляешь, такие узкие лайковые перчатки до локтя?
Так мечта и не исполнилась.
Когда папа еще за ней ухаживал, они гуляли допоздна по улицам. Подходил трамвай, на котором им нужно было возвращаться, они по очереди говорили друг другу:
— Давай пропустим еще один?
И так пропустили последний, и им пришлось идти через полгорода пешком.
Мама вздохнула:
— Ну кто бы мог подумать тогда, что жизнь проскользнет, а вот это, как пропускали трамваи, останется?
Про своих родителей она раньше ничего мне не говорила, а теперь стала о них говорить: «твой дед» или «твоя бабушка», хотя я их никогда в жизни не видела, они умерли задолго до моего рождения.
Мама часто стала вспоминать своего первого ребенка, моего старшего брата. Вдруг на ее столике появилась фотография, которой я раньше никогда не видела — тучный младенец с налитой попкой улыбался беззубым ртом.
Однажды мама в забытьи стала звать:
— Саша! Сашенька!
Я подошла к ней.
— Мама, я здесь.
Она открыла глаза и как-то странно на меня посмотрела.
Я поняла, что звала она не меня.
Для нее жизнь стала сжиматься, прожитое делалось прозрачным, одно проступало сквозь другое.
Вытирала ее после ванны, и мама вспомнила, что я, когда еще играла с куклами, сказала ей:
— Вырасту, и тогда я буду большая, а ты — маленькая!
Улыбнулась, будто извинялась в чем-то:
— Вот все так и произошло. Поменялись.
Мне необходимо было время от времени вырываться из ее болезни, и мама меня понимала, сама прогоняла, чтобы я куда-то сходила, развеялась, не сидела все время с ней.
