суконное и ватную подушку. На стол поставили кувшин с колодезной водой, вдруг пить захочется.
Алексею и здесь не спалось, хотя храп хозяина слышался отдаленно.
Ночь темная, вокруг веранды сад — и тишина особенная, гулкая. К такой тишине и ухо особенно чутко. Слышно, как громко, зазывно, стучат пролетающие поезда. А если прижать ухо посильнее к подушке, слышно
…Опять застучал поезд: сперва далеко, потом ближе, ближе; гуднул гудком на подъезде к станции, побудил первого петуха. Петух ответно прогорланил. Тишины стало меньше. За окном наметилось первое зыбкое дрожание утра. Из сада запахло росой и яблоками.
Алексей думал о предстоящей встрече с Константином.
Глянь-ко, к нему люди со всей России едут — правды и утешения искать! А вроде был Костя-Костик… Мал и огромен русский человек! Раб Божий… Да нет же! Раб Божий… В этом есть что-то неестественное. Рабами никто не рождается, и уж младенец, которого окунают в купель, не становится рабом, не для того и окунается… Создатель не рождает и не делает рабами… Дети Божии, создания Божии, но не рабы! Раб — это неестественно. Человек не раб — любимец Бога! Бессонно кружили мысли.
За окном еще заметнее посветлело. Медленно, словно в черный кофе начали подливать молока… Эк ведь, сравнение-то какое! Просто поэзия! — сказал сам себе Алексей, подумав о кофе и молоке, и поднялся с хрусткой душистой постели. Он стал собираться, чтобы пойти до монастыря пешком. Зачем ждать, когда встанет хозяин. У Геннадия без него дел полно. Две жены, семеро ребятишек…
Монастырь на яру стоит. Как рассветет, купола, должно, издалека видать. Посветлу не заплутает, решил для себя Алексей, с тем и выбрался потихоньку с веранды, после — за калитку, пошагал, пошагал — на проселок. На повороте обернулся, взглянул на дом, припрятанный палисадниковой зеленью, качнул головой. Счастлив человек, живущий по хотенью!
Когда Алексей пересек под крики петухов пристанционный поселок и через перелесок выбрался на простор, уже совсем стало светло. Впереди распахнулось на обе стороны от дороги огромное, желтое от созревшей ржи поле, дальше зеленела покатая луговина, за нею — темнел синевато лес; дышалось легко, свободно, шагалось широко, в охотку.
Вкруг глинистой дороги все больше просыпалось жизни, пел жаворонок над головой, кузнец затрещал в траве, будто вспугнули, лягушка, сырая от росы, перемахнула через дорогу. Трясогузки летели впереди путника.
На угоре засинели, очертились купола монастырской церкви… Солнечные лучи прорвались сквозь завесь облаков. Посветлело повсюду. Монастырь будто возвысился, отделился от земли. Купола с золотыми пятнами солнца показались надменными, вышними, недостижимыми и неподступными.
Алексей любовался утром, шагал на монастырскую колокольню. Чем ближе он подходил к монастырю, тем больше благопочитания к монастырю испытывал. Но был слишком по натуре вольнолюбив, и мысли, угодные и не угодные святому месту, без спросу лезли в голову.
Монастырь стоит на яру, возвысился церковными куполами над всем миром. В то же время жизнь иноков аскетична, глуха. Светские утехи и роскошь им нипочем. Но есть ли идолопоклонство — смирение? А скудость пищи и келейность жития — служение обществу и благородным целям?
Всякая идейная ячейка общества себя организует, устраивает свой быт и шкалу ценностей. Если у кого-то есть джакузи, сигары, ром, жемчуга, то у монахов есть упоение фанатичной верой, очарование обрядов и транс молитвы, произносимой под величественными сводами в окружении небесных святых картин…
Не есть ли религиозность, думал Алексей, проявление высокомерия, умничанья и гордыни в человеке? Религия лишь представляется обществу несвободою, ограничением, усечением благ, но возможно, это есть высшая свобода. Положась на Господа, человек снимает с себя всякую личную ответственность!
А может, люди за монастырскими стенами слишком слабы и неполноценны для светского мира? Им в тягость собственный ум, душа, тело. Они ищут гармонию и совершенство вне себя. В Господе… Им не хватает силы естественности, умения жить по хотенью, как выразился Геннадий. И Господь им опора, призрачная, но всегдашняя…
Монастырь был уже совсем рядом. Колокольня то ли презренно взирала на Алексея, то ли нечего было ей возразить этому вольнодумному чаду. Всё правда на земле. Всё истина. Любое действие, любая мысль. Коли есть она, значит и правда!
Алексей поднял голову к церковным крестам и с покаянием, и с наслаждением широко перекрестился. До монастырских ворот он, однако, не дошагал. Свернул на тропку, чтобы выйти на высокий речной берег, поглядеть на родную Вятку.
Здесь — в этих просторах, в синем русле реки, в луговом раздолье, в лесных далях, в небе с брюхатыми, всклокоченными облаками и рвущимся к земле солнцем, в суетном полете ласточек, таилась какая-то тайна — таилась тайна! Здесь даже цвет всего окружающего был иным, приглушенно мягким, теплым. И некуда было торопиться. Алексей лишь бежал взглядом по берегу реки. Вдруг споткнулся о фигуру в черном.
— Костя! — прокричал он на всю округу. Слезы запершили в горле.
Скоро они заключили друг друга в объятия.
… — Я долго травы искал, целительный сбор сделать, чтоб недуг в себе одолеть, — рассказывал Константин, когда они уселись на берегу, под березу. — Врач должен быть здоров! Приступов во мне, слава Богу, давно нет. Да и людям некоторые мои снадобья помогают… Как же я рад, что ты приехал! — воскликнул Константин. — Будто не бывало прожитых лет. Будто в детстве на Вятку глядим.
— Помню, как мы с тобой книги читали. Прочитаем и друг другу пересказываем.
— Я и сейчас их могу пересказать… Всё осталось. Будто память во мне особенная открылась. Слова все твои помню. Даже одёжку, в которой ты был, помню… — сказал Константин. — Я теперь светских книг не читаю. Лукавство это — книгу складывать. Господь дал жизнь непридуманную… Вроде автор и умен, и слог у него есть. А все будто хочет он кому-то понравиться, продать себя подороже…
— Что с книги требовать! Она для развлечения больше пригодна. Для жизни важна натура, сама жизнь, плоть ее… Береза, солнце, река, звери в лесу. Хотенья человеческие…
— По твоей теории, человека по судьбе живой инстинкт должен вести, естественность… Стало быть, истина где-то совсем у земли, к животному миру ближе, — сказал задумчиво Константин. — Но человек-то, Леша, молится — глаза к небу подымает. Там истину ищет…
— Нет никакой моей теории, Костя, — улыбнулся Алексей. — Истина в тебе… Она только в тебе. Нет ни у кого монополии на истину. В чем твоя истина — в том и истина! Не перед кем тебе за свою истину отчитываться, никому ничего ты не должен, — убежденно сказал Алексей. — Веришь ты в Христа, спокойно тебе с этой верой — это главная истина.
— Нет, Леша, не спокойно, — задумчиво ответил Константин. — Страх в моей душе остался.
— Страх — чувство подлое, — негромко произнес Алексей.
— Нет, Леша, я не про обычный страх, не про тот, от которого боль… Я от того, животного страха отделался. Теперь мне ничего не страшно! Только вот вышний страх, последний страх во мне остался. Страх вышней истины. Боюсь я ее… Настоящей, подлинной истины, — путался Константин. — Ты, Леша, был среди нас самым толковым, самым жизнелюбивым, талантливым самым… Погоди, Леша, не перебивай меня, — сказал Константин. — Ты в школе учился легко. В Московском университете науки постигал. Ездил много, разных людей встречал, со многими женщинами бывал… — Константин слегка усмехнулся, покраснел, потрепал свою бороду, вздохнул. — Ты пойми, Леша, мне больше не у кого спросить. Да и никому я не поверю, кроме тебя… Братья в монастыре о божественном, о вечном рассуждают, да только там всё заранее известно… Каким образом о вере сектанты судят или всезнайки разные от науки, или того гаже — от политики, мне тоже ведомо. У тебя, Леша, все по-другому, естественно, без боязни… — Константин посмотрел Алексею прямо в глаза. Алексей сидел настороженный, исповедь друга выходила нешуточная. — Можешь ты мне, Леша, ответить начистоту. С предельной честностью! Будто перед тобой отец, мать или брат Павел…
— И ты мне, Костя, брат! — воскликнул Алексей.
Константин улыбнулся, пообмяк чуть-чуть, но вскоре опять заговорил серьезно и тревожно:
