рогатинами, дубинками, присоединилось к армии «батюшки-заступника» и правилось вместе с нею.
Было время жатвы. Кругом ширились тучные, изобильные, с наливным колосом, поля и нивы, но жнецов не было видно… Разве-разве где покажется седая голова согнувшегося с серпом деда или промелькнёт среди колосьев согбенная женщина в тёмном повойнике на голове. Работая через силу и видя одно лишь разорение, они льют пот и солёные слёзы. А над их головами безмятежно звучит песня жаворонка, последняя песня пред отлётом в тёплые края. Прощай, прощай, весёлая птичка! И ты покинешь стариков…
По несжатым нивам топтался беспризорный всякий скот — коровы, овцы, свиньи — рыл, уничтожал хлеб, довершая бедствие крестьянина. Печально скиталось множество лошадей, измученных, покрытых кровавыми язвами, в которых гнездилось гниение, копошились черви. Это — изувеченные в битвах кони, брошенные армией Пугачёва или воинскими частями преследователей его. Иные лошади скакали на трёх ногах, поддерживая на весу перебитую в боях четвёртую, иные валились на бок и, судорожно подёргивая ногами, скалили рот, как бы прося у проезжих смерти. Галахов дал гусарам приказ пристрелить страдающих животных.
Вот на обочине дороги вздувшаяся туша засёдланного боевого коня, возле — труп всадника, левая нога вставлена в стремя.
— Это — башка татарская, вишь — гололобая! — закричал Долгополов, указывая пальцем.
А несколько подальше из помятых хлебов торчат три пары ног, обутых в лапти. Всюду смердящий дух по ветерку.
— Погоняй! — приказывает Рунич.
Попадались опрокинутые вверх колёсами телеги, одноколки, переломанная коса валяется, топор, лапоть. В канавке лежит, как боров, чугунная, какая-то кургузая пушка, без лафета. Опять труп — лицом вверх, руки раскинуты — русский бородач.
— Видать, работка господина Михельсона, — сказал Долгополов. — Работёнка чистая! Добрую выволочку дал он сволочи этой!
Сухощёкий, тщедушный Рунич спросил, высекая огонь и раскуривая трубку:
— Ну, а что, сам-то Пугачёв храбрый, боевой?
— Хе-хе-хе! — закатился бараньим хохотком Остафий Долгополов. — Первостатейный трус…
— Да что вы, Остафий Трифоныч! — усомнился Рунич.
— Да уж поверьте, ваше благородие, — возразил ему Долгополов, и маленькие глаза его ушли под лоб. — Да ведь он, злодей, во все времена пьян. Как мало-мало шум, он либо на дерево и там отсидку делает, либо в нору сигает. Смехи!
— Позвольте, позвольте… А кто же восстание-то ведёт? Ведь боже ж ты мой, сколько возмутители крепостей позабрали… Кто же это, как не Пугачёв?
— Ха, кто! — воскликнул Долгополов. — Атаманы с есаулами, вот кто. Овчинников, Шигаев, ещё этот изменник Падуров. Оный Падуров был даже член Большой комиссии, медаль на нём депутатская, вот какая сволочь… Ну, иным часом и я командовал, грешный человек. Осу — я брал, пригород Осу…
— Вы? — Рунич со строгостью взглянул на своего соседа.
Тот испугался, прикусил язык, верхняя губа его задёргалась, сказал:
— Известно, какой я командир! А, бывало, как крикну: «По коням, молодцы!» Да как вскочат все на коней… Соберу это я казаков в круг: «Нам, молодцы, так и так с верными правительству войсками не сладить. Утекай полным маршем врассыпную, пущай Михельсон мужиков крошит…»
Рунич недоверчиво улыбался, искоса посматривая на Долгополова, затем после молчания:
— Так как же он, пьяница и трус, армию-то в повиновении держит, Пугачёв-то?
— Лютостью, ваше благородие, великой лютостью. Чуть что не по нём — в мешок да с камнем в воду. А был случай, он своего самого верного слугу Лысова — из-за девок спор вышел — приказал связать, раздеть-разуть да все двадцать пальцев самолично у него кинжалом отхватил с рук, с ног. — Долгополов вприщур поглядел в хмурое лицо соседа, вздохнул и продолжал: — Да таких злодеев от сотворения мира не было… Прямо сатана из преисподней… Ой, ты! Видя от Пугачёва одну лютость, я и подговорил атаманов — предать разбойника в руки правосудия. Он, висельник, и меня оскорблял не раз. Полбороды мне выдрал, ведь у меня борода окладистая была, и лик у меня был не то что степенный, а без хвастовства скажу — первостепенный. Куда полбороды, почитай, всю бороду оторвал, каторжник, с мясом выдернул. Уж разрешите, ваше благородие, коль скоро схватим самозванца, я ему первый в морду дам. — И, помолчав немного, вкрадчиво спросил: — Ваше благородие, а деньги, что на поимку выданы в Москве, у кого находятся?
У капитана Галахова.
— Целиком? Альбо часть у вас?
— А вам зачем это знать, Остафий Трифоныч?
— Как зачем, как зачем? — завертел шеей Долгополов и не знал, как половчее выкрутиться. — Мало ли что в дороге… Надо бы разделить, и я бы часть взял на сохранение. А то, оборони бог, несчастье какое, вроде нападения… Всяко бывает, ваше благородие… Господи спаси, господи… — и Долгополов стал креститься по-раскольничьи, двуперстием.
— Вы, я вижу, Остафий Трифоныч, старозаветной веры придерживаетесь?
— А как же! Ведь у меня во Ржеве… то бишь… это, как его… у меня в Яицком городке и молеленка в доме имеется. Ведь мы, казаки, почитай, сплошь равноапостольской старой веры…
— Да вы родом-то откуда будете? — насторожился Рунич. — Вот вы… насчёт Ржева…
— Какой там, к свиньям, Ржев? — испугался вовсе Долгополов. — И слыхом об такой местности не слышал, не то что… Путаете вы меня, ваше благородие.
— Гм, гм… — промычал Рунич, скосив глаза на сторону.
Лошадки бежали ходко, ямщик — древний старец, выгорбив сухую спину, лениво помахивал кнутом, причмокивал. Впереди пылила тройка Галахова с четырьмя гусарами. Галахов плотно сидел на пуховой подушке и кожаной сумке с секретными бумагами и казной. Ложась в каком-либо селеньи спать, Галахов неукоснительно клал сумку в головы, у входной двери всю ночь несли караул с обнажёнными саблями рослые гусары.
2
Где-то пылил о ту пору по российским дорогам знаменитый генерал-поручик Александр Васильевич Суворов.
Еще двадцать третьего июля в Петербурге от фельдмаршала П. А. Румянцева было получено донесение о заключении с Турцией мира. Это радостное известие внесло в умы правительственных сановников бодрость и полную надежду быстро справиться с мятежом Пугачёва.
Тем не менее, опасаясь более всего за Москву, Екатерина вознамерилась отправить из обеих освободившихся от войны за границей армий всех генералов тех дивизий, которые постоянно квартировали в губерниях Казанской, Нижегородской и Московской.
— Пусть каждый генерал возьмёт с собою по небольшому отряду и дорогою распускает слух, что за ним идут большие войска. Надо чаять, что сие отрезвит население, — вгорячах предположила Екатерина. Но впоследствии, успокоившись, она решила отправить в помощь главнокомандующему Панину только одного генерал-поручика Суворова.
Едет Суворов просто, не по-генеральски, в немудрой кибитке, на облучке — ямщик, а рядом с Суворовым — старый верный слуга его. Сверх потёртого обыденного мундира надет на Александре Васильевиче крестьянский армяк (куплен был в дороге), на голове крестьянская же, валяная, «грешневиком», шляпа с узкими полями.
Суворов мрачен. Молчит, поплёвывает под ветер на дорогу, что-то бормочет про себя и вдруг — выкрикнет, ни к кому не обращаясь:
— Помилуй бог! Я солдат, солдат…
Пылит путь-дорога, тянутся скучные вёрсты: то пашни, то болота, то пески сыпучие.
