царствуют, вельможи господствуют, рабы стонут-воздыхают, пресмыкаются. А я, горький, того не желаю — я сам себе царь!
— Цари, друг мой, всякие случаются, — возразил Пугачёв, глядя в упор на механикуса. — Одни, верно, царствуют да бражничают, а есть и другие, кои труждаются и страждут.
Механикус опустил взор в землю, лысая голова его склонилась. Пугачёв участливо спросил его:
— Пошто пьёшь, Тимофей Иваныч? Мастер ты, слыхать, отменный, а этакое погубление себе чинишь. Званье своё мараешь. А ведь ты не мал человек на белом свете…
— Обида, обида, твоё величество! — закричал Коза и закашлялся. — Убери неправду с земли, тогда брошу. Чья пушка? Моя пушка! А немец говорит — его пушка. Вот он в небо вдарил, а я в сарайчик тот, защуря глаза, влеплю.
— Мой пушка! — брызгая слюной, закричал немец.
— Ну, ладно, твой — так твой… — более спокойно сказал механикус. — Ты её по моим исчислениям сделал, а выдумал её я, Тимофей Коза. Полгода сидел над чертежами. Для туркской войны старался.
— Мой пушка! — снова запальчиво воскликнул Мюллер, напирая брюхом на механикуса.
— Царь-государь, дозволь! — отодвигаясь от немца, заголосил Коза и крикнул пушкарям: — А ну, ребята, заряди! — Он бросил шляпу в руки малайки-башкирёнка, достал из кармана измызганную записную книжку с карандашом и спросил Антипова о расстоянии до сарайчика.
Тимофей Коза, морща лоб и двигая бровями, делал в книжке нужные расчёты, бубнил себе под нос: — Я и субстракцию знаю, и что есть радикс знаю… Зензус, кубус…
Он замолк, проверил свои исчисления, присвистнул, всмотрелся в показатель на дуге, выкрикнул:
— Враки, немец! Траектория неверна. Двадцать три с четвертью градусов надо, а у тебя, чёрт некованый, двадцать четыре с половиной.
Все с нетерпением ждали выстрела. Пугачёв, покусывая усы, прищуривал то левый, то правый глаз. Коза перевёл показатель, закричал:
— Пали!
Ударил выстрел. Пугачёв сказал механикусу:
— Слышь, Тимофей Иваныч. Всё едино — утрафищь ты, не утрафишь ли в цель — люб ты мне. Хочешь вольной волей идти в нашу императорскую армию — иди, рад буду… Только допряма говорю тебе: пьянству положи зарок.
— Зарекаюсь, царь-отец, зарекаюсь! Сей же день пить брошу. И в армию к тебе вступлю. Авось, мимо наречённые невесты моей путь твой предлежать будет… Я вживе её почасту вижу, она, юница непорочная, до сей поры из своего сердца не истребляет меня. И я, горький, такожде верность ей блюду и не творю блуда ниже делом, ниже помыслом своим… — Тимофей Коза говорил жарким, захлёбывающимся голосом, глаза его горели безумством, испещрённое морщинами жёлтое лицо покрылось красными пятнами.
— Брось ты нескладицу молоть, Тимофей Иваныч, — отмахнулся Пугачёв. — Опомнись!.. Слышал я про юницу про твою, она старухой давно стала.
— Отец! — с отчаянием закричал Коза и, скривив рот, заскорготал зубами. — Я думал, ты един поверишь мне, а ты — как все… Сказываю тебе, время не трогает её, время над ней идёт. До днесь Таня моя в юности обретается. Да вот и сей день, как подъезжал к заводу, она сидела у лесной опушечки, вьюнок плела. «Это, говорит, Тимошенька, тебе». Вот он, вьюночик-то, вот, — механикус, тяжело, с прихлюпом, вздыхая, достал из кармана свитки небольшой венок первых полевых цветов и помаячил им перед Пугачёвым.
— Едут, едут! — вдруг зашумела насторожённая толпа.
Не один, а оба глядельщика, настёгивая лошадёнок, неслись вскачь, орали:
— Попало, попало, ядрёна бабушка!.. В самую крышу брякнуло… Вдрызг разворотило!
Пугачёв сдёрнул кафтан и накинул его на плечи Козы:
— Премудрая голова у тебя, Тимофей Иваныч, — произнёс он громко, и в толпе, как бы подхватив слова его, дружно закричали: «Ура, ура!» Затем он резко повернулся к Мюллеру: — А ты, Карл Иваныч, ежели хочешь, будь при нём подмастерьем. А не хочешь — валяй себе к своему Фридриху косолапые пушки ему лить… Понял ли?
Немец понял и помрачнел, как ночь. Дымя трубкой и распихивая брюхом толпившийся народ, он со свирепостью покосился на Козу и грузно двинулся прочь, как медведь через чащобу.
5
Емельян Пугачёв всем заводским людям решил сделать угощение. Работникам были накрыты столы в двух цехах. А в деревню Александровку Горбатов отправил расторопного секретаря коллегии Шундеева с двумя казаками устроить мужикам «царский обед с выпивкой».
В управительский же дом были созваны все мастера и восемь наилучших подмастерьев. Тимофея Иваныча Козу всюду искали и, к великой досаде Пугачёва, не могли найти.
Стол был накрыт пышно. У братьев Твердышёвых сундуки ломились от дорогой посуды. Пугачёвские начальники и гости чинно ожидали появления государя. Среди подмастерьев выделялся исполинским ростом и богатырской статью молодой парень Миша Маленький. Плечи у него широченные, а кудрявая голова не по корпусу маловата. Рядом с ним кряжистый Чумаков казался карапузиком. Тёмного сукна, перехваченная цветистым кушаком поддёвка парня была туго набита мускулами. В каждый подкованный сапог его могли бы поместиться по мешку крупы. Словно вылитый из чугуна, Миша Маленький давил ногами пол.
Вскоре вышел из соседней горницы Емельян Иваныч в ленте через плечо и со звездой. Все низко поклонились ему. Тут выступил вперёд мастер-сверлильщик при пушечном деле Павел Греков. У него широкое лицо в густой русой бороде и длинные, перехваченные ремешком волосы. Он взял за концы лежавшую перед ним саблю, приподнял её вровень со своими плечами и, передавая «батюшке», сказал:
— Вот, царь-государь… Это подарочек вашей милости от нашего завода, в путь-дорожку тебе и во счастье. Прими, отец, не обессудь!
Пугачёв взял саблю, прищурился и, рассматривая её, заприщёлкивал языком. Сабля была изумительной работы. Рукоятка в густой позолоте, ножны серебряные с золотыми насечками, с вытравленным, покрытым эмалью и чернью сложным узором. Драгоценные камни, крупные и мелкие, были вкраплены и в рукоять и в ножны.
— Спасибо, трудники, благодарствую, — сказал растроганный Пугачёв, продолжая любоваться подарком. — Этакой сабли я ни у Фридриха Прусского, ни у турецкого султана не видывал… Чья работа?
— Мастеров-оружейников завода Златоустовского, — ответил Греков, одёргивая свою свиту синего сукна. — Твердышёвы заказали оную саблю для ради подношения князю Григорию Орлову, да не занадобилась, сказывали — его место Потёмкин заступил.
— А, знаю, — ухмыльнулся Пугачёв и поставил саблю в угол. — У Катьки этих Потёмкиных-то сколько хошь. Она ведь и сама весь свой век в потёмках, как сова, живёт да измышляет, кого бы закогтить…
— Спаситель наш, Христос, рек: — начал поп Иван, уставясь водянистыми глазами на саблю: — «Не мир я принёс на землю, а меч». Вот он — меч!.. Для истребления злобствующих, для защиты праведников.
Пугачёв махнул на него рукой, сказал:
— Ну, детушки, садитесь-ка потрапезовать. Эх, редко мне доводится с работным людом-то!.. Всё в походе да в походе…
Стали пить здравицу за государя. Приветствие произносил Пётр Сысоев. И как только закричали «ура», нежданно грянул возле самых окон орудийный выстрел, весь дом встряхнулся. Отец Иван привскочил за столом и расплескал вино. Гости бросились к окну. Горбатов успокоил их. Пугачёв, улыбаясь, сказал:
— Это, други мои, зовется салут, не страшитесь.
— Да ведь как, батюшка, не страшиться-то, — раздались голоса. — Время самое тревожное, по
